Бог простит?
Шрифт:
– Отпусти мужика, поп… Убьешь, крест, он ведь тяжелый… Озверел совсем… – люди ощетинились, толпа уплотнилась.
– Молча-ать! – взревел протопоп, оттолкнул поводыря, тот упал, пополз в сторону.
Медведь, глухо рыча, поднялся на задние лапы, гремя цепью, крутя головой, валко пошел на Аввакума. Тот обернулся, почуяв опасность, рванулся в сторону, ища спасения, но позади – враждебная толпа, а медведь совсем уже близко, страшна красная пасть с грязно-желтыми крупными клыками, маленькие глазки в лютой ярости налились кровью.
Гулко ухнула стрельцовская
Недолгая тишина взорвалась негодующими криками.
– Бей его… Ты что, на нем крест… Ох и вреден поп… За что медведя-то… – люди обступили протопопа, в руках у мужиков замелькали колы и жерди…
– Бога чтить надо, а вы шуткам еретическим смеетесь, – Аввакум не испуган, скорее удивлен, что люди не покорны, как всегда, а возбуждены и агрессивны.
– Мы-то чтим Господа, а ты пошто Божий знак поганишь, крестом человека бьешь? – голос краснолицего зло возбужден, – животину ручную смертью наказал…
– За что? – жужжит глухо толпа, сжимая кольцо напружиненных тел и озлобленных лиц вокруг не в меру ретивого протопопа.
Ком грязи ударил протопопа в грудь, вязкая жижа зачернила липким потеком золотисто-голубое шитье ризы, другой ком шлепнул протопопа в ухо, грязь густо облепила щеку. Вот и камень тупо ткнулся в плечо, рука непроизвольно закрыла лицо.
– Что смотрите? – зычно вскричал протопоп стрельцам, замешкавшимся позади толпы, – в плети бунтовщиков!
– Я тебе покажу плети, – краснолицый размашисто саданул крепким кулаком протопопа по лицу, горячая кровь из разбитого носа брызнула на епитрахиль, – бейте, бейте его, он на человека руку поднял!
Десятки рук протянулись жадно, вцепились в волосы, бороду, тянули в разные стороны нарядное протопопское одеяние, рвали из судорожно сжатых пальцев большой иерейский крест.
Грохнули пищали стрельцов, сабли с тонким свистом взрезали воздух, лошади, часто перебирая ногами, медленно двинулись на толпу, понуждаемые безжалостными шпорами.
Толпа тяжело расступилась, отхлынула, оставив на растоптанной траве рядом с убитым медведем избитое, истерзанное, в рваных окровавленных ризах беспамятное жалкое тело.
– Второй раз бежишь от паствы, протопоп, опять Божий храм оставил, – Никон язвителен и недоступен, – знаю, донесли уж о деяниях твоих в Юрьевце… За рвение твое, отец Аввакум, патриаршья казна тебе благодарна, а вот что человека крестом своим по голове бил… Как же это, протопоп, с амвона голосишь о великой любви к ближнему своему, а сам потом его же и бьешь, да еще крестом иерейским?
Авакум исподлобья хмуро буравит жгучим взглядом лицо ненавистного ему патриарха, с трудом выдерживает насмешливо-поучительный тон бывшего своего приятеля по кружку «ревнителей благочестия». Он молчит, кривит рот в болезненно-уязвленной усмешке, ищет взглядом знакомое мягкое лицо Неронова. Тот поддерживающе и понимающе кивает ему.
– Ступай, мы подумаем, куда определить тебя, протопоп, по твоим способностям…
Белолица и темноглаза боярыня… Хоть молода, походка плавная, гордо несет она свое тело под просторным сарафаном по дорожке соборного сквера, бережно творит знамение перед входом в храм. Ее рука, мерцая дорогими камнями перстней, щедро сыплет монеты окружающим нищим.
– Спаси тебя и помилуй, Господи… Живи долго, кормилица… Век помнить будем… – шелестят глухо голоса, руки, проворно принимая монетки, прячут деньги подальше от любопытных глаз.
Молодая нищенка тянет за рукав соседнюю беззубую старуху.
– Бабка, что это за боярышня, богатая такая?
– Неужто не знаешь? Это первого боярина женка, Морозова Федосья, царицина подружка…
Много прихожан в церкви, все больше простой люд тянет ко лбу крепкие, грубые руки, искренен шепот молитв, глубоки поклоны, полны надежд глаза, обращенные к безмолвным ликам иконостаса. Казанский собор столицы… Протопоп Аввакум строгим и в то же время будто бы притягивающим голосом начинает проповедь.
…Чти отца своего, люби мать свою сердечно, как к святым – к стопам ног их голову преклоняй благоговейно… Отец и мать, болея о тебе, печалятся о судьбе твоей всегда. Старость их поддержи, болезнь их вылечи, гной на ранах руками своими обмой, седины их расцелуй…
…Знаете ли вы силу любви? Не той любви, плотской, блудной? Не-ет, то пагубная, бесовская любовь. Истинная же любовь о Боге нашем – от трудов и пота нашего: голодного накорми; жаждущего напои; голого одень; странника в дом свой введи; священников и монахов почитай, голову свою им до земли преклоняй; о вдовах и сиротах попекись; грешника на покаяние приведи; обиженного защити… И за всех молитву Господу принеси, о здравии и спасении всех христиан. Это и есть сила любви…
Люди внимательны и восприимчивы. Темные ожидающе-вопросительные глаза Федосьи вглядываются в лицо Аввакума, захваченное проповедью. Все больше веры и признания в ее взгляде, лицо, бывшее в ожидании и напряжении, смягчается, лед глаз тает, подбородок мелко вздрагивает, серьги вспыхивают дробью цветных искр и, подобно им, сверкает в отсвете многих свечей большая слеза на реснице.
Аввакум замечает необычную гостью среди привычных лиц своей паствы, косит глаз на стоящего рядом Неронова. Тот слегка поворачивает лицо и едва заметным движением головы успокаивает проповедника.
Коптящий язычок пламени, выглядывает из оплывшей свечи, высвечивая мрачные бородатые лица священников вдоль длинного стола. Неронов взволнован, его полное лицо покрыто непривычным румянцем, пухлые пальцы барабанят по выскобленной поверхности стола.
– Епископ Коломенский Павел отписал мне, что «памяти» никоновской подчиняться не намерен, в епархии своей изменять церковную службу не собирается. Так-то вот… Что делать будем, братие? Я мыслю так же, как и епископ. В Казанском соборе, пока я здесь протопоп, служба по-старому идти будет.