Бог располагает!
Шрифт:
Но на этот раз протекло уже шесть долгих дней, как он не появлялся в особняке на набережной Сен-Поль.
Олимпия была обеспокоена. Что же с ним случилось? Откуда такое мертвое безмолвие? Разве он перестал ей доверять? Или заболел? Все эти мрачные предположения одно за другим приходили ей на ум.
Она ждала его со дня на день, потом с часу на час, наконец послала ему письмо, в котором умоляла его прийти повидаться с ней завтра же, если только он не слег.
На следующий день все мыслимые тревоги еще теснились в ее мозгу, когда в залу вошел слуга и объявил:
— Господин Лотарио.
— Пусть войдет! — порывисто вскричала она.
Лотарио показался в дверях. Певица бросилась к нему навстречу.
— Ах, вот и вы, наконец! — воскликнула она с упреком. — Что происходит? Надеюсь, у вас, по крайней мере, были достаточно веские причины, чтобы заставлять ваших друзей так беспокоиться?
— Тысячу раз прошу прощения, сударыня, — отвечал Лотарио, целуя ей руку.
— Речь вовсе не о том, что у меня следует просить извинения, — возразила она. — Вам отлично известно, что я вас прощу. Но поспешите рассказать мне, что нового. Ну же, садитесь и начинайте. И не скрывайте от меня ничего. Вы же знаете, мое дорогое дитя, почему мне нужно знать все ваши секреты. Говорите же все, как вы сказали бы матери.
— Ну, как матери… — протянул Лотарио с улыбкой, означавшей, что он находит Олимпию слишком молодой и красивой для этой роли.
— Ваша улыбка в высшей степени галантна, — продолжала она, — но могу вас уверить, что мои чувства к вам именно таковы, какие я бы могла питать к своему сыну. Лотарио, вы верите мне?
— Верю и благодарю вас, — произнес он серьезно.
— Что ж! Лучший способ меня отблагодарить — это держаться со мной по-сыновнему. Потолкуем же. Так что нового?
— Бог мой, да ничего! Единственная новость — это… весна.
— И только? — обронила она.
— И только, но это не так мало. Надо ли признаться, дорогая сударыня? Это весна мешала мне приходить сюда все эти дни: она увлекала меня в другую сторону.
— Ах, вот оно что! Начинаю понимать, — сказала Олимпия.
— О, послушайте, — продолжал он, — ведь если вам нужно все знать, то и у меня есть потребность всем поделиться с вами. Вот уже неделя, сударыня, как я чувствую себя почти счастливым. На ветках распускаются листья, солнышко пригревает, и Фредерика выходит погулять. В долине Монморанси не так пыльно, как в Булонском лесу. Это же понятно, что теперь я обычно направляю моего коня в ту сторону, где меньше пыли. Вот так и выходит, что я чаще всего езжу туда, где Фредерика совершает свои прогулки. Я вам клянусь, что конь сам несет меня в том направлении, нет даже надобности его погонять. Так само получается, что я вдруг безотчетно, невольно, вопреки собственным намерениям оказываюсь на ее пути.
— Возможно, что вы совершаете ошибку, Лотарио, — произнесла Олимпия.
— Почему, сударыня? Кроме всего прочего, ангельская чистота Фредерики хранит ее надежнее, чем херувим с мечом охраняет рай земной! Да и разве там нет госпожи Трихтер, которая не покидает нас, никогда ни на шаг не отойдет… Не правда ли, сударыня, вы меня теперь простите, что я несколько дней здесь не появлялся? Ведь все то время, которое мне оставляют мои служебные обязанности, я провожу в пути.
Олимпия слушала с озабоченным, почти суровым видом.
— И вы таким образом встречаетесь с Фредерикой каждый день? — спросила она.
— Каждый день? О нет! — отвечал Лотарио. — За неделю я съездил в Анген всего пять раз. Так вы и в самом деле осуждаете меня? — прибавил он, заметив, как омрачилось лицо Олимпии.
— Я не осуждаю вас, — сказала она. — Но мне страшно.
— Вы боитесь? За кого?
— За вас. И не только за вас одного.
— За меня?
— Я опасаюсь, как бы, видя Фредерику так часто, отвыкнув обходиться без нее, вы не зашли слишком далеко в столь опасной близости.
— О нет! — вскричал Лотарио. — Честь и доброта графа фон Эбербаха — вот нерушимая преграда, разделяющая нас.
— Сегодня вы считаете ее нерушимой, — отвечала Олимпия, — но останется ли она для вас такой всегда? В двадцать лет влюбившись, смеете ли вы так полагаться на свой разум, когда ваши уста уже коснулись края пьянящего кубка?
— Еще раз вам повторяю, сударыня, порукой мне Фредерика, и вы должны полагаться на нее даже вопреки мне самому, — проговорил Лотарио не совсем уверенно.
— Увы, увы! Фредерика любит вас, — продолжала Олимпия.
— Но тогда что же, по-вашему, мне делать? — спросил молодой человек.
— Я бы хотела… я считаю, что вам нужно уехать, Лотарио.
— Уехать! — воскликнул он.
— Да. По той же причине, что однажды уже заставила вас отправиться в Германию, вам необходимо вернуться туда.
— Ни за что! — закричал Лотарио. — Теперь разлука убьет меня.
— Однажды вы сумели справиться с ней, — настаивала она.
— О, тогда все было совсем иначе! Я не был любим. А теперь меня любят, я это знаю, она мне сама сказала. Теперь я не могу дышать иным воздухом, кроме того, каким дышит Фредерика. Тогда я спасался бегством от печали, безнадежности, равнодушия. Теперь же… о, если б вы только знали, от чего мне пришлось бы бежать теперь! Если бы вы хоть однажды посмотрели, как мы вдвоем бродим по берегу этого чудесного озера с сияющей гладью, но ее глаза блестят еще ярче! Если б вы знали, что это значит, когда тебе двадцать, ты любишь, а вокруг расцветает апрель, птицы поют у тебя над головой, а сердце переполнено радостью до краев! Все вёсны разом! Вот что вы хотите у меня отнять.
— Бедное дитя! — вздохнула Олимпия, тронутая такой пылкостью. — Вы сами видите, что у меня есть причины для боязни. Если вы так рассказываете о ней, тогда как же вы говорите с ней самой?
— Будьте покойны, сударыня, — с достоинством отвечал Лотарио, — и не считайте меня способным сказать Фредерике хотя бы одно слово, которое могло бы оскорбить ее деликатность или чувствительность моего дорогого благодетеля. Того, кто был так добр к нам! Я был бы ничтожнейшим из смертных, если бы мне хоть раз пришло в голову обмануть его.
— Я верю в вашу честность, Лотарио, — промолвила Олимпия, — и не сомневаюсь в ваших благородных намерениях, равно как и в твердой решимости не отплатить за благодеяние коварством. Но сколько времени потребуется, чтобы самая твердая мужская решимость рухнула под взглядом любимой женщины?
— Во мне больше воли, чем вы полагаете, сударыня.
— Что ж, допустим! Мне и самой хотелось бы так думать. Но существует ли в природе невинность столь безупречная, чтобы ее нельзя было очернить клеветой, когда видимость против нее? Известно ли графу фон Эбербаху, что вы каждый день ездите в Анген и встречаетесь там с его женой? Он не знаете этого, не так ли? А представьте себе, что кто-нибудь ему об этом скажет!