Богатыриада, или В древние времена
Шрифт:
Кобыла издала скорбный вздох, умудрившись вложить в него всю гамму чувств, как это умеет делать только слабый пол.
– Мужик, у тебя в роду предков с Севера не было? Ну, тех, которые на южном берегу Варяжского [2] моря живут, вблизи Невы-реки, чудью именуются? – спросила она.
Илья наморщил лоб, напряг память.
– Да вроде одни росичи… Ну, может, в дальних поколениях и степняки какие попадались… А что?
– Тугодум ты, бедняга, вот что! В кого бы… Ну, ладно, хоть с опозданием, но все же дошло. Да, молвлю! Волхвы
2
Балтийского.
– Ну, так! – горделиво приосанился Муромец.
– Но такой же тупой! – безжалостно договорила лошадь.
Алеша Попович истерично расхохотался: видимо, нервы не выдержали.
– А ты не ржи, аки твой конь! – гневно нахмурилась лошадь. – Он про тебя тоже кое-чего сказывал. Точнее, про вас обоих, жеребцов-производителей племенных…
Богатырь поперхнулся на полуслове и устремил на кобылу умоляющий взгляд.
– Ладно уж, промолчу! – смягчилась та. – Словом, мудрый старец наделил меня речью. Велел только прибегать к ней лишь в крайности. И еще кое-что велел запомнить…
Кобыла выдержала паузу. Все присутствующие, даже Баба-яга, затаили дыхание.
– Сила князя Владимира – в сундуке, Бабы-яги – в железном зубе, Соловья-разбойника – в яйце…
– В каком?! – с простодушным крестьянским любопытством поинтересовался, не выдержав, Илья. – В курином, аль в утином?
– Пять нарядов вне очереди! За беспредельную тупость! – рявкнул Попович, героическим усилием одолев душивший его хохот.
Кобыла снова вздохнула еще более тяжело и скорбно.
– В левом или правом, не уточнил, не взыщи. Как и про зуб, – усмехнувшись, она посмотрела на ведьму. – Поэтому и пришлось для надежности все зубы тебе вышибить… Которые были железные. А ежели вместе с железными и обычные попались, уж прости, разбираться некогда было.
– Штоб у тебя копыта отшохли! – старая карга от злости и обиды стала даже шепелявить сильнее. И вдруг насторожилась: – Погоди, погоди! Так это вы што, Шоловья ишете? Шо жлом к нему или ш добром?
– Да кто же к такому ироду с добром пойдет, глупая ты баба! – ехидно проворчал богатырь. – Со злом, ясное дело! Я имею княжий приказ одолеть супостата и башку ему оттяпать. А ежели повезет, так и живым в Киев доставить, чтобы его на виду у всего честного народа казнили. А ты меня чуть не… Кх-м!!!
– Ладно, шоколик, кто штарое помянет, тому жуб… тьфу, глаж вон… Я вам помогу Шоловья одолеть. У меня к нему тоже кое-какие шшоты…
– Это какие же? – недоверчиво спросили Попович и лошадь.
Морщинистые щеки старой ведьмы вдруг залил густой румянец.
– Он, ирод, бешштыдник, каких мало! Уж я ему вше припомню! – Баба-яга внезапно стала имитировать какой-то странный гортанный говор: – Ишь ты: «ызбушка, ызбушка, павэрныш кы лэсу пэрэдам, ко мынэ жадом, и накланыш…» Такого шраму в нашем лешу шроду не бывало!!!
Глава 4
Князь Владимир пребывал в крайне дурном расположении духа. Во дворце опасливо шептались: «Не с той ноги встал, раздает направо – налево…» И старались не попадаться на глаза Красному Солнышку, которому сейчас больше подошло бы прозвище Грозная Тученька.
А причина была старой как мир: «отцы и дети». Не зря еще великому мудрецу Сократу из земли Эллинской приписывали гневное выражение: «Дети стали совершенно невозможными!» Да и ученый муж из земли Латынской, Титом Ливием именуемый, в книге своей, повествующей о войне Рима с Ганнибалом, рассказал о сыновней преданности и наставительно заявил: «Какой достойный пример для нынешних развратных времен, когда дети родному отцу отказывают в уважении!»
Если кто еще не понял, не нашел светлый князь общего языка с кровью и плотью своей, Любавой Владимировной.
– На верную смерть послал? – рыдала княжна. – Чтобы загубил Соловей-разбойник моего Алешеньку? Ну, так знай: ежели это случится, верна его памяти буду! В монастырь уйду, невестой Божьей стану!
– Рехнулась, окаянная! – возопил Креститель Руси, схватившись за голову, когда в себя пришел. – Ты же с прынцем хранцузским обвенчаться должна!
– Обойдется лягушатник вонючий! Вот ему! – выпалила Любавушка, сотворив сгоряча фигуру из трех пальцев, которая только деревенской бабе в пылу ссоры с соседкой и простительна. Правда, тотчас спохватилась и, устыдясь невежества своего, даже покраснела, шепча: «Прости, Господи…»
Венценосный папаша пришел в такую ярость, что борода его чуть не встопорщилась, аки шерсть у злого кота:
– Ты где слов таких нахваталась, поганка?! Кто тебя научил?!
– А что, неправду я молвила? Лягушек они лопают! В бане, почитай, вовсе не моются! Лютеция ихняя – как село, навозом пропахшее! – кричала отцова радость, топая и распаляясь, подобно родителю. – И вообще, это низкопоклонство перед Европой – сущий стыд и срам! Свою гордость иметь надобно!
– На кол посажу! – заорал князь, но тут же спохватился. – То есть в порубе сгною! Тьфу, хотел сказать, на земляные работы… Да чтоб тебя! Заговариваться уж от злости начал! А ну-ка…
Хотел было князь-отец, как в былые времена, перекинуть дочку через колено и уму-разуму поучить, задрав подол, но Любава вывернулась и выскочила за дверь, истошно вопя:
– Спасите! Защитите! Я же деть!!!
Вот позорище-то… Теперь разговоров да сплетен будет на месяц, не меньше. А ежели до хранцузского двора дойдет?! Тамошний король-отец, небось, призадумается, стоит ли свое чадо с таким «подарочком» венчать… Тогда придется либо и без того богатое приданое княжны увеличить, чтобы хранцузы все же соблазнились, либо объявить помолвку расторгнутой, а это такой стыд и урон для чести государства!
Дабы успокоиться, Владимир велел кликнуть монаха-летописца, который заодно был княжеским чтецом: пусть расскажет что-то мудрое из Библии. А тому не пришло в голову ничего умнее, как читать про царя Соломона.
– Погоди, погоди! – насторожился князь, багровея лицом. – Значит, у Соломона было семьсот жен и триста наложниц?
– Истинно так, светлый княже, поелику был тот царь, хоть и мудрым да справедливым, однако же и сластолюбивым безмерно… – начал было объяснять монах.
Владимир, хрипло засопел, сгреб остолбеневшего чтеца за ворот рясы: