Богатыриада, или В древние времена
Шрифт:
– Ты на что намекаешь?! Я тебя спрашиваю, ты на что, морда твоя летописная, намекаешь?! Точнее, на кого?!
Обомлевший монах только сейчас запоздало вспомнил, каким неутомимым распутником был сам князинька, до того, как принял святое крещение…
– А-а-а… Ы-ы-ы… Б-б-б… Библия так глаголет, я не могу ни убавить, ни прибавить! – кое-как промямлил монах, стуча зубами от панического страха.
– Вон!!!
Владыка же тугарский, бывший хан, а с недавних пор царь Калин, по батюшке – Огуреевич, напротив, был в самом благодушном настроении. Все шло по задуманному. Дань от Киева поступала исправно, поскольку князь Владимир резонно
Шамана, наделившего братца чудодейственной силой, без долгих разговоров закопали в землю, предварительно укротив на голову. Чтобы не умничал и не наглел сверх меры. Ишь чего вздумал: чтобы подданный превосходил своего царя, да еще в делах, особо чувствительных для любого мужчины! Впрочем, Калин готов был помиловать преступника, ограничившись доброй поркой в назидание, если бы тот согласился и над царем провести такой же волшебный обряд «укрепления яиц», сделав их сильнее, чем у Шалавы. Но шаман лишь упрямо мотал грязной нестриженой головой (вши и блохи так и сыпались по сторонам), твердя что-то про «озарение» и «интуицию». И где только таких слов нахватался, сын желтоухой собаки?! Калин не понял их смысла, но уразумел главное: отказывается! И поэтому сделал правой рукой знак, хорошо знакомый страже…
Шалаву, ясное дело, закопали бы в той же яме, но братец только нехорошо усмехнулся, повалил свистом пару десятков воинов вместе с их лошадьми и сбежал в земли Владимира, не дожидаясь, пока его засыплют тучей стрел с безопасного расстояния. Мстительно пообещав напоследок, что когда-нибудь сделает из черепа Калина чашу для питья. А перед этим… (От подробностей позвольте воздержаться, уточним лишь, что при осуществлении этой угрозы царскому гарему пришлось бы искать нового повелителя, либо томиться в праздной тоске.)
Возлежа в шелковом шатре на белоснежном войлоке, Калин неторопливо отхлебывал из золотой чаши кумыс, сделанный из молока любимой кобылицы, и поглаживал стан любимой (на данный момент) наложницы. Ему было хорошо, во всех отношениях!
– Может, пойти на Киев? – задумчиво произнес владыка тугар. – Развлечемся немного… Дома пожжем, церкви и лавки пограбим, а баб да девок… – усмехнувшись, он затеребил женскую кожу за нежным ушком.
– Пойди, пойди, господин мой! – услужливо подхватила наложница. – Прославься храбростью, захвати добычу великую!
– А может, не надо идти? – пальцы Калина принялись поглаживать копну иссиня-черных волос. – Что у меня богатства мало? Или баб? – царь многозначительно усмехнулся.
– Не ходи, не ходи, повелитель! К чему тебе лишние хлопоты?
– Гм! Но если я не пойду, мои воины могут заворчать: царь, мол, обленился, позабыл, как саблей машут…
– Так пойди на Киев! Не нужно злить воинов, повелитель!
– А я что, не смогу заткнуть им рты? А самых крикливых сделать короче на голову?
– Вот так и сделай, повелитель! Не нужно идти на Киев!
– А-а-а, молчи, женщина! Никакого ума! То иди, то не иди… Как в Киеве говорят, семь пятниц на неделе!
– Дармоеды! Тупицы! Ротозеи! Всех в поруб посажу! Перепорю! Заставлю до конца жизни за свиньями да птицей ходить! Целая толпа олухов, а за одной княжной не уследили!!! – князь, и без того страшный в гневе, сейчас превзошел самого себя. – Да я вас!..
Няньки, ключницы, покоивки [3] и прочая челядь, не говоря уже про стражников, дежуривших этой ночью, тряслись, аки осиновые листья на ветру. Воевода Громослав, срочно призванный пред светлые княжеские очи, – тоже. «Сейчас спросит: тебя как, сразу казнить, или хочешь сперва помучиться?» – с тоской думал старый служака.
3
Служанки, прибирающие в покоях (в дальнейшем – «горничные»).
На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару минут, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев – это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй, Господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:
«Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, „ассоциацию“ – слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, – воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»
Князь снова начал багроветь. Ах, поганка, родному отцу – и такие слова! Ну, мать ее!!! Стоп! А кто ее мать? Какая из наложниц Любавушку родила?! Владимир ахнул, сообразив, что и сам толком уже не помнит: их ведь столько было… Второй раз перекрестился, мысленно шепча: «Прости, Господи, слаб человек, искусу подвержен…»
– Драть надо было чаще! – проворчал князь, снова приступая к чтению.
«Целую ручки ваши и буду неустанно молиться за здравие любимого батюшки моего. Не поминайте лихом свою плоть и кровь! Княжна Любава, будущая Поповна».
– Р-р-рр!!! – хриплый рев раненого медведя раскатился по княжеской горнице. – Воевода!!! Подь сюды!
На подгибающихся ногах подскочил Громослав, не смея даже утереть пот, обильно текущий по лицу.
– Ты это что же, щучий сын, воев [4] своих распустил? Им надо было глаз не смыкать, а они… Не то что княжну – всю казну мою могли вынести, а они и ухом не повели бы, сонные тетери!
– На кол посажу ротозеев! – заторопился воевода. – Другим в назидание!
4
Воинов (уст).
– Вместе с тобой! – ехидно скривился князь.
– Вместе со мной! – машинально повторил Громослав. – Ох… Господине, смилуйся! Сколько лет служил тебе верой и правдой, сил и живота не жалеючи…
– Служил, не спорю. Однако же в святые себя не записывай, борода твоя многогрешная! Думаешь, твой князь слепой и глухой? – Креститель Руси заговорил вдруг с вкрадчивой любезностью. – Думаешь, не ведаю, чем ты втихаря занимаешься?
Воевода лишь чудом не лишился чувств, а волосы под шеломом встали дыбом.