Богатырские хроники. Театрология
Шрифт:
Наискосок от меня был вход в пещеру. Трава перед нею была вытоптана. Кругом было тихо. Это была какая-то особенная, нехорошая тишина.
Я огляделся по сторонам, собрался с мыслями и крикнул:
— Эй, Змей Сорочинский, покажись.
Тишина сделалась еще тише; какое-то напряжение почувствовалось вокруг.
— Эй, Змей Сорочинский, чудище невиданное, пусти-ка пламя.
Тишина.
— Эй, Змей Сорочинский, поговори со мной.
И тут хриплый голос вдруг сказал:
— Отчего же не поговорить.
Я вздрогнул. Голос шел из пещеры, сомнений в этом не было; это был какой-то странный голос, он звучал по-человечески, но было в нем что-то непривычное. Я молчал. Пещера тоже выжидала.
— Скажи мне, Змей, что самое удивительное ты видел на своем веку?
— Самонадеянность жалких людишек.
— А может, ты настоящих людей-то и не видал?
— Может, и не видал. Покажись.
— Я не самонадеян.
— Кто ты?
— Человек.
Голос хихикнул, помолчал и промолвил вдруг:
— Ты труслив и самонадеян, Добрыня.
Я онемел на мгновение, но потом постарался совладать с собой:
— Не думал, что я так известен. Я не настолько самонадеян, чтобы полагать, будто меня могут узнавать по одному лишь голосу.
— Не по голосу, не по голосу, Добрыня. Моя Сила велика. Ты бы удивился, когда б узнал, как много я знаю.
— Не знаю, как велика твоя Сила. Но только не мудрено узнать, кто едет к тебе, если этот человек справляется о тебе у каждого встречного.
Сквитавшись, мы помолчали. Потом голос спросил бесстрастно:
— Ты пришел убить меня?
— Я пришел говорить с тобой.
— Ты лжешь. Впрочем, это тебе не поможет. Пока не поздно, уходи подобру-поздорову.
— У меня еще есть время до ночи.
— Мои крылья сильны, полет мой быстр. Я могу настигнуть тебя в пути.
Я напрягал свою невеликую Силу, как мог. И то, что я чувствовал, утверждало меня в моих догадках.
— Скажи мне, Змей Сорочинский, почему другие Змеи не трогают человеческих жилищ и лишь ты один посягаешь не на свое?
— Я не знаю, что такое «не свое».
— Скажи мне, Змей Сорочинский, почему ни один другой Змей не говорит на нашем языке, а ты владеешь им?
— А почему другие люди не суют нос в чужие дела и только богатыри славятся этим?
— Я не знаю, что такое «чужие дела»… Я приехал с могилы твоего отца.
Молчание повисло над поляной. Я гадал, видно ли меня из пещеры: я лежал на опушке, но зоркие глаза могли разглядеть меня в траве. Мы молчали долго. Потом голос безо всякого выражения проговорил:
— Ну и где же могила моего отца?
— В неосвященной земле.
— Назови место.
— А разве у Змеев бывают могилы?
— Назови место!
— А разве Змеи посещают могилы предков?
— Место!!
— Между восходом и закатом.
И тут из пещеры разнесся громоподобный рев. Взмыл к небесам и стих.
Я не понимаю этого языка, Змей Сорочинский. Говори со мной по-человечьи.
После некоторого молчания голос заговорил — с расстановкой, зловеще:
— Не шути со мной, Добрыня. Ты действительно глуп и самонадеян. И ты жестоко поплатишься за свое хитроумие.
— Я принес тебе вести с могилы твоего отца. И ты обвиняешь меня в глупости?
— Да. Ты не глуп, это верно. И что же это за вести?
— Выходи. Я не люблю говорить с пещерами.
— Я тоже не люблю говорить с теми, кто прячется в траве. А может, никаких вестей и нет? Зачем бы тебе приносить их?
— Не с тем, чтобы сделать доброе дело. У меня есть своя корысть.
— И какая же?
— Сначала вести. Потом о корысти.
— Что ж. Приходи в сумерках. Я выйду к тебе.
— В сумерках ты будешь сильнее меня. Выходи сейчас.
— Нет. Если ты действительно так настойчив, как говорят, ты придешь в сумерках. Это мое последнее слово.
— Хорошо. Я приду в сумерках.
Я поднялся во весь рост и сделал шаг вперед на поляну.
— Чтобы ты не говорил, что я труслив, я показываюсь тебе. И когда я уйду, я оставлю на том месте, где я лежал, первую весть. Она будет завернута в тряпицу. К сумеркам, когда я вернусь, ты уже будешь знать, что я говорил правду.
Не дождавшись никакого ответа, я ушел. Я дошел до места, где был привязан мой конь, и заговорил с ним. Я дождался, пока он приветствовал меня ржанием, и тихо стал пробираться обратно. Не дойдя до поляны шагов пятьсот, я лег в траву и стал ждать. Я ждал долго и терпеливо: чему-чему, а уж терпению-то я научился. И вот я услышал то, что ожидал, — яростный крик боли.
Что было сил я рванулся вперед; бегать в доспехах — самое последнее дело — ни убежать, ни догнать ты не сможешь, но иногда сумеешь поспеть. И я поспел.
На месте, где перед этим лежал я, лежал недвижно человек. В его правой ноге торчала стрела из моего самострела, который я тихонько соорудил, разговаривая с ним. В руке была зажата тряпица с сучком, который я подобрал здесь же. Он все-таки не выдержал. Я усмехнулся и посмотрел на пещеру. Я знал, что у меня есть еще некоторое время: наконечник стрелы был смазан ядом, который лишал человека сознания.
Как мог тише, я нарвал еловых ветвей и приблизился к пещере. Я поостерегся заглядывать вовнутрь и только сложил еловые ветви как можно ближе ко входу. Потом — так же осторожно — я вернулся к человеку, попавшему в мою ловушку. Я вернулся вовремя: он уже приходил в себя. Я потер ему виски. Со стоном он открыл глаза, но одурь и боль стояли в них недолго. С необычайной ненавистью он смотрел мне на лицо. Мой кинжал был приставлен к его горлу.