Богдан Хмельницкий
Шрифт:
Ивашко просиял. Он поспешил провести Петрония в свою каморку, под предлогом, что сейчас видеть Богдана нельзя, и осыпал монаха вопросами, так что тот едва поспевал отвечать.
– Не торопись, не торопись, пан казак! – останавливал Петроний. –Язык-то, ведь, у меня один, нельзя же так вот все сразу. И здорова, и весела твоя панна, цветет, как роза, поет, что птичка: пан и пани души в ней не слышат. Просил я у нее письмеца к твоей милости, – прибавил монах лукаво, – да оказалось, что ты в грамоте не силен, так вот уж на словах передаю все, что знаю. А теперь, пан казак, буду тебе очень благодарен, если ты меня накормишь и напоишь, а завтра утром доложишь обо мне пану гетману.
Ивашко угостил монаха как нельзя лучше, уложил его на свою постель, а сам лег на сеновале, и монах в душе благословлял Катрю за ее поручение.
На другое утро Петроний представлялся Хмельницкому и вручил ему письмо Киселя.
– Очень, очень рад, что старый мой приятель Адам обо мне вспомнил, –говорил Богдан Петронию, – посмотрим, что он нам пишет.
Богдан распечатал письмо и стал читать. Петроний зорко следил за ним и видел, что по временам тонкая усмешка появлялась на губах Хмельницкого. Внимательно перечитав письмо, Богдан поднял голову и пристально посмотрел в глаза монаху.
– Красноречив пан Адам, надо отдать ему справедливость, – сказал он, – так красноречив, что я, пожалуй, возьму и поверю ему.
– Разве пан гетман не верит дружбе пана воеводы? – спросил Петроний. – Рад бы верить, – отвечал Хмельницкий, – да только зачем воевода мне пишет одни письма, а в Севск, в Хотмыш, да в Москву – другие?
– Это неверные слухи, – возразил Петроний. – Кто-нибудь пану гетману наклеветал на моего повелителя.
– Святой отец, кажется, поверенный пана Адама? Так вот не помнит ли он этого письма? – сказал Хмельницкий, вынимая из шкатулки письмо Киселя к московскому двору.
– Он, наверное, вспомнит, что нас тут обзывают и мятежниками, и грабителями, и бунтовщиками и просят Московское государство обуздать нас. Петроний быстро взглянул на письмо и отвечал:
– Это писано давно, с тех пор многое переменилось; пан Адам желает помочь гетману в его затруднениях с сеймом, и если только пан Богдан отошлет татар, он надеется успеть в этом.
– Пусть будет по-вашему, – сказал Хмельницкий, подумав, – но сам я ничего не могу решить. Завтра созову раду, прочту письмо казакам… Как решат, так и будет…
На другой день Хмельницкий прочел казакам письмо Киселя; но толпа не хотела и дослушать до конца.
– Что с ляхами переговоры вести! – кричали они, – бить их надо так, чтобы ни одного ляха на Украине не осталось.
Хмельницкий дал казакам вдоволь накричаться и нашуметься, и тогда начал свою речь:
– Как хотите, братья казаки, – говорил он, – так и будет; только Адам Кисель совсем не лях; он такой же православной веры, как и мы, и написал нам письмо от чистого сердца… Если он будет стоять за нас на сейме, нашего дела от этого не убудет. Мой совет таков: попробовать сперва с панами мирным путем, а не послушают, тогда уж их вина…
– Что правда, то правда! – согласились старшины. – Если Адам Кисель не хитрит и не обманывает нас, то отчего нам и не принять его услуг… Только пусть он сам приедет на Украину для переговоров.
– Вот теперь я могу дать пану Киселю утвердительный ответ, – сказал Богдан Петронию, возвратясь с рады.
Он позвал Выговского.
– Будущий пан писарь, вот тебе для начала поручение: составь письмо к общему нашему приятелю, Адаму Киселю, да только смотри в самых отборных выражениях; пан Адам сам знаменитый ритор, как раз осудит.
В коротких словах он передал ему содержание письма и к вечеру Выговский принес черновик.
– Ничего, для начала недурно! – сказал Богдан, с видимым удовольствием перечитав составленное. – Пускай пан Адам думает, что мы готовы раздружиться с татарами, помириться с Речью Посполитой, а мы тем временем постараемся собрать побольше полков. Пойдут паны на мировую, полки не помешают, а заупрямится, мы на них с этими полками нагрянем. Прошли июнь и июль. Казаки ожидали возвращения своих депутатов с сейма; но о них не было ни слуху, ни духу. Стали поговаривать, что паны посадили их на кол. Пришло и достоверное известие, что поляки собрали тридцатишеститысячное войско и избрали троих вождей: Доминика Заславского, Александра Конецпольского и Николая Остророга.
– Ну, уж и отличились ляхи, – смеялся Хмельницкий, – не нашли они воинов получше, выбрали перину, детину да датину. Будет Доминик, что перина, с боку на бок переворачиваться, пан староста, что дитя малое, во всякую опасность очертя голову бросаться, а уж латина чем им поможет, этого я и придумать не могу: в библии он только знает, зато в ратном деле ничего не смыслит. Да они, я думаю, тотчас перессорятся друг с другом, всякий захочет быть старшим, а уж где старших много, там войско нездорово…
– Что ж, батько, долго будем мы стоять здесь на месте? – спрашивали казаки. – Видишь, паны нас обманывают.
– Вижу, вижу! Пора и нам за дело приняться! – отвечал Хмельницкий и отдал приказание двигаться вперед.
Слухи относительно казацких депутатов оказались ложными. Они вернулись в табор и привели с собой панского посла с грамотой от сейма. Вслед за ними явились и послы Киселя с комисарским листом. Послы объявили, что Кисель и сам едет в качестве комисара с несколькими другими панами.
В собрании старшин прочли грамоту сейма и комисарский лист, но паны предъявили неисполнимые условия: они требовали, чтобы казаки возвратили им все оружие, отослали татар и казнили всех предводителей загонов.
– Как это можно, – говорили казаки, чтобы мы сами себя отдали панам в неволю, чтобы сами казнили лучших наших воинов, отдали ляхам все добытое нами в честном бою. Не бывать этому! – кричали раздраженные казаки. –Богдан тоже виляет, он тянет сторону панов, он нас нарочно не ведет на ляхов…