Богемная трилогия
Шрифт:
— Я, как червь, люблю копошиться под солнцем, — сказал Игорь, когда она села рядом. — Мне уже не помочь, Милка, я это чувствовал, когда сюда ехал. Мне не оценка — подсказка была нужна. Я ведь все делаю только для своих, мне компания нужна.
— А мы чем тебе плохи? — спросила Эмилия.
— Вы не плохи, вы — свои, вы — исполнители и делаете то, что я хочу, вы — счастливые дураки, а они должны посмотреть и сказать: «Да ты не изменился, Игорь, мы тебя узнали».
— Они так и говорят.
— Мало ли что они говорят! Я на крючке, понимаешь, на крючке у театра, а я этого не хочу, не хочу! Пасеку, что ли,
— А мы?
— Что «а мы»? Я тебе должен что-то, ты случайно встретила меня, могла другого встретить, что я тебе должен?
Она поднялась и пошла.
— Милка, не уходи, ты думаешь, почему я никуда не убегаю, потому что вы — обуза на моих плечах, потому что Наташа, Танька, ты, Володя, Маяковский — я ко всем жутко привязан, а где моя свобода, где былая свобода моя?.. Будем обретать, — неожиданно серьезно сказал он. — Будем обретать. Они, чудаки, не понимают, что нужна альтернатива, что это хорошо, что такой несерьезный человек, как я, нашелся, они же мертвые. Ты думаешь, случайно Мейерхольд не пришел, нет, он уши заткнул, ни о чем слышать не хочет, значит, нервничает, поверь мне, он сорвется, и очень скоро. Щедрости не хватает, — вдруг сказал он. — До чего же все вокруг жадюги!
— Жили двенадцать разбойников и Кудеяр-атаман, — неожиданно шаляпинским басом запел он. — Много разбойники пролили крови честных христиан.
Он подхватил Эмилию на руки и понес вверх, к деревьям.
— Люби меня, Милка, люби меня, хлопушечка.
— Игорь, Игорь…
— Люби меня, Буратино, дивчинка ты моя рыжая. Как я хочу, Милка, чтоб ты всегда ощущала себя красавицей. Все, кто любит меня, красавицы. Ты красавица?
— Я красавица, — ответила Эмилия.
— Скажите, Эмилия, — спрашивал ее через несколько лет в Днепропетровске старший следователь ОГПУ Гринер. — Вы умная женщина, скажите, зачем ему понадобилось подавать заявление в партию именно у нас в Екатеринославе, где его отца, жандармского полковника, до революции каждая собака знала? Это же уму непостижимо! Зачем себя обнаруживать? Что ему так в партию приспичило, если честно?
Эмилия не знала. С того дня, как он бросил все в Москве, уехал на Украину в двадцать седьмом и позвал их за собой, она просто чувствовала, что ему так надо, может, хотел быть ближе к детству и в то же время не потерять ее и Володю, может, просто боялся одиночества, жену и дочь он оставил в маленькой комнате в Москве в Кисельном переулке, выменянной на огромную петербургскую, все ему хотелось начать сначала, в возвращении сюда он видел спасение.
— Он, конечно, очень талантливый человек, — сказал Гринер. — Но совершенно необязательно было посыльного в Ревизоре под вождя гримировать: усы, бурка. Какие здесь могут быть художественные корни?
— Не знаю. Может быть, Пушкин?
— При чем здесь Пушкин?
— Он часто говорил: «Всему едрён корень Пушкин».
— Вот видите! — Гринер захохотал, он был ласков и немножечко растерян сегодня, она привыкла, что он всегда торчит у них в театре за кулисами, пользуется у актрис успехом, трое из них даже детей назвали его именем: Эдуард.
А она почему-то, глядя на Гринера, всегда представляла, каким он был в детстве: маленький, аккуратный мальчик с отложным воротничком, в бархатной курточке, такая поставленная на
— Едрён корень, — повторил Гринер. — Едрён корень. — И вдруг неуверенно попросил: — Вы не могли бы лечь рядом со мной сейчас? Я могу научить вас многому…
Все оказалось совсем нестрашно, бархатный мальчик проговорился, она вспомнила китайца, прачечную, слова Игоря, когда она на вчерашнем спектакле бралась за веревку, готовая прыгнуть с колосников, чтобы, пролетев над головами зрителей, приземлиться в центре зала: «Все, Милка, ошибешься — останется мокрое место», — вспомнила, как, прыгнув, бежала от диких зверей, бегущих за ней по всему периметру зала, вспомнила Володю, Игоря, как уводили их вчера.
Рычали с экранов ненастоящие львы, вскрикивали перепуганные зрители.
— Это ты меня научишь? — переспросила Эмилия и расстегнула юбчонку. — Чему ты меня можешь научить, Гринер? Ну давай, учи.
Часть II
ИГОРЬ
Он пришел и спросил вчера княжон:
— Куда?
— В Константинополь.
— Как, без меня?
— Игорь, вы сумасшедший, у вас жена, ребенок…
Он не любил, когда произносили всуе эти два дорогих для него имени, он взрослый, ему три года, он сам решит, что ему делать.
И вот сегодня надо было решать: остается ли он в Тифлисе или с ними в Константинополь?
В Константинополе отец, мать, брат, в Константинополе — Кирилл, из Константинополя можно попасть в Париж к Илье, здесь же любимая жена, любимая дочь, уважаемый тесть и один путь — в могилу.
Неужели он неудачник? От неудачника слышу! Его просто развратил Тифлис, праздный город, где деньги умеют делать из воздуха, когда они нужны, где люди притворяются щедрыми, а сами сидят на миллионах. Пусть сидят, это не его миллионы, он уезжает в Константинополь. Избавить от позора жену, дочку, почтенного тестя. Механизм самоубеждения работал последовательно и ясно. Наташа, прощай! Прощай, Танька, прощай, Тифлис, неразрешимые заботы.
Если есть на свете человек бесполезный, то это он, Игорь. И он ничуть не стыдится своей бесполезности, просто хочет избавить от нее других.
Княжны были сестры-красавицы, дочки Кетеван Андроникашвили, они любили его обе, вчера он безумствовал ради них, пел, паясничал, читал стихи. Они не находили его стихи гениальными. Дурочки! Да Господь с ними, стихами, но он-то сам, он-то сам приятен им? И выяснялось, что приятен. Одна отворачивалась, считая звезды, пока он целовал другую: другая, нацеловавшись, с невинными глазками бежала на веранду к маме, отчитываться за проведенный день, а он целовал оставшуюся. Боже, как хорошо! Если что в Тифлисе и хорошо, то это целоваться в саду поздно вечером, здесь все целуются, город бесстыдный, и, чтобы воспеть достойно это бесстыдство, нужен был 41° и стихи, сочиненные им, Ильей и Кручем. Когда они поняли, что нормальная температура тела для них 41°, то и возникла идея компании с таким названием.