Богиня прайм-тайма
Шрифт:
Он потер свою руку, которую все кололо, – сто лет назад в Грозном не слишком меткий снайпер прострелил ему кисть. Целился в голову, но промахнулся. Камера закрыла Ники голову, а кисть была раздроблена, и полевой хирург в госпитале в Ханкале по одной складывал мелкие косточки в новую кисть. Складывал и матерился. Ники все слышал, потому что наркоза на всех не хватало. Ранение в руку считалось легким, и наркоз Беляеву не полагался.
Хирург ругался, а Ники выл сквозь сцепленные зубы.
Теперь рука время от времени становится как будто чужой, искусственной, и сложенные вместе раздробленные кости начинают цеплять друг за друга, выворачиваться наружу.
Он с отвращением посмотрел на свою кисть, немного сплюснутую как раз там, куда угодила пуля.
Значит, так.
Ванна. Очень много очень горячей воды.
Кофе. Очень большая белая кружка с синими буквами “Би-би-си” на боку. И много сахара.
Две сигареты – с первым глотком и с последним.
И в машину, и на работу, по утренней, задыхающейся от автомобилей и утопающей в дожде Москве, под “Радио-роке” и бодрую Женю Глюкк, которая непременно скажет что-нибудь занятное или остроумное, а он непременно подпоет Шевчуку, если тот вновь грянет про “последнюю осень”.
И “дворники” мотаются по стеклу, и в мокром асфальте дрожат огоньки машин, и разноцветные зонты на пешеходном переходе, и троллейбус впереди, похожий на мокрого голубого слона, и мысли ни о чем, как всегда бывает по утрам.
И впереди самое лучшее, самое приятное, что только есть в жизни, – длинный и складный рабочий день.
Надо только дотянуть до работы. Ни с кем не разговаривать, ни на кого не смотреть, не раздражаться, не…
Была еще тысяча всяких “не”, которые всегда одолевали его дома и о которых он постоянно себе напоминал.
Потерпи, чего там!.. Нежный стал, твою мать, все тебя раздражает. Ничего, не растаешь, потерпи. Скоро в командировку, слава богу.
Он натянул джинсы, вытащил из гардероба полотенце, которое всегда носил с собой, в ванной не оставлял, как в коммунальной квартире на полтора десятка “коечников”, и открыл дверь.
Тяжелый запах хлопнул его по носу. Ники взялся за нос.
В коридоре ему попался пузатенький и плешивый мужичонка в выцветших трусах и шерстяной спортивной кофте на молнии – отец. Ники, не говоря ни слова, посторонился и пропустил его.
Ники перестал его замечать приблизительно лет с восемнадцати.
Отец же в подпитии непременно начинал испытывать отцовские чувства и лезть к нему с вопросами, и учить его жизни, и напоминать о том, кому он, Никита, собственно, и обязан всем.
В данный момент по утреннему времени отец был мрачен и трезв, и поэтому все обошлось.
Но только до двери в кухню, которую нужно было миновать, чтобы попасть в ванную.
– И ты тут! – сказали из кухни громко. – Да когда ж это кончится-то! Когда тебя пристрелят наконец-то, а?
– Не дождетесь, – пробормотал Ники и протиснулся мимо тщедушной женщины в цветастом халате. Ему нужно было включить чайник, чтобы сварить кофе.
Придерживая на плече полотенце, одной рукой он налил из канистры воды – и не слишком ловко. Вода плеснула на стол.
– Да кто тебе разрешил на моей кухне свинячить?! – закричала из-за его плеча тщедушная, словно выжидала, когда же наконец он зальет стол. – За что мне наказание такое?! И ведь не убьют нигде, прости господи! Скольких там уж поубивало, а этот все обратно прется!
Ники вздохнул тяжело, как слон.
Ну что делать? Как быть?
Заорать, надавать по физиономии, затопать ногами, пригрозить? Было время, когда от гнева, который заливал голову, от одного взгляда на отца и его новую жену темнело в глазах и становилось трудно дышать. Пару раз по молодости он дрался и колотил посуду, а потом перестал, осознав, что все это полная бессмыслица.
Жизнь такова, какова она есть, – вот она, житейская мудрость-то!
В конце концов, он сам во всем виноват. Давно можно было найти квартиру, снимать ее и жить припеваючи, но ему вечно оказывалось некогда. Он бывал в Москве так помалу, что подчас даже сумка оставалась нераспакованной. Какую еще квартиру искать!..
Сюда он приезжал только спать – упасть до утра, ни о чем не думать и не вспоминать, а утром опять на работу, где он был нужен, важен и где никто не ждал, когда же наконец его убьют!..
– Галя, где мои штаны?!
– И этот туда же! Один решил меня доконать, и второй тоже, алкоголик проклятущий! Откуда мне знать, где твои штаны, где их вчера бросил, там они и валяются!
– Заткнись, зараза! Выгоню, поедешь обратно в свой колхоз дерьмо месить!
– Да это еще кто кого выгонит-то! Я такие же права имею, мне в домоуправлении сказали, что право у нас как есть равное, и мы еще поглядим, кто кого выгонит!
– Где мои штаны, я тебя спрашиваю?!
Ники захлопнул за собой дверь в ванную, открыл воду посильнее, и утренний супружеский разговор отдалился, стал почти неслышным.
А ну их к черту.
Надо было позвонить Лене, очередной девушке его жизни, и остаться ночевать у нее – все лучше, чем в “отчем доме”!
Звонить Лене ему не хотелось.
Во-первых, потому, что и без нее у него было очень много трудных и важных дел, а любая Лена требовала неких усилий, на которые в данный момент у него не хватало времени.
Во-вторых, потому, что все Лены, сколько их у него ни было, немедленно начинали выходить за него замуж, как только он оставался ночевать больше, чем два раза подряд.
Лет пять назад сгоряча на одной из них он женился и протянул почти год – гигантский срок, если учесть, во что тогда превратилась его жизнь. Самое главное, что та Лена, которая стала его женой, мешала ему работать, а без дела он жить решительно не мог.
Без Лены – сколько угодно, а вот без работы пропал бы.
Родительская жизнь, а потом и собственный брак выработали у него устойчивую аллергию к созданию семьи, чему он был даже рад – забот меньше, свободы больше.