Богиня прайм-тайма

Устинова Татьяна Витальевна

– Ну какая теперь разница, откуда он взял да кто ему дал! – Ники говорил и яростно тер, брызги летели веером, заливали пол. – Все равно никаких других версий нету! Может, ФСБ все известно, а у нас только эта, последняя осталась! Вот я, сколько думал, ничего путевого не мог придумать, а ты – раз и все выстроил, так надо дальше эту версию развивать, Леша! Теперь первый вопрос не откуда она взялась, видеокассета эта, а куда она потом делась!

– Ники, на полу лужа.

Тот посмотрел себе под ноги. Действительно лужа.

– Кто мог знать, что она у Ольги?

Я? Я знал, это точно. Но я Ольгу Фахиму не сдавал! – Тут он вдруг остановился, аккуратно поставил кофейник на полку, аккуратно закрыл дверцу и вытер здоровенные ручищи полотенчиком.

Полотенчико было в розовых фестонах и лебедях – подарок бахрушинской матери, – а ручищи огромные, с коричневой, как будто сожженной кожей.

За стол он садиться не стал, подошел к окну и осторожно положил на подоконник ладони.

– Леша, – сказал он, не поворачиваясь, – я понятия не имел, что на этой кассете. Я думал, дурь какая-то. Я даже не помню, куда Ольга ее кинула после того, как мы посылку разобрали. И не приходил к нам никто.

Бахрушин из всего монолога выделил только словосочетание “к нам”, и оно ему не слишком понравилось.

– И не говорил никому?

– О чем, Леша?!

– О том, что посылка пришла. Из Парижа.

– Никому не говорил, – сказал Ники скучным голосом, покрутил головой, словно у него болела шея, и посмотрел в окно, за которым был только дождь. – Да там никому дела нет до чужих посылок. Там лишь бы не прикончили где-нибудь, вот и весь интерес.

Воцарилось молчание.

В голове у Ники неотступно вертелась привязавшаяся в машине “последняя осень, ни строчки, ни вздоха”. На душе было скверно.

Никто и никогда раньше не подозревал его… в предательстве. Он не представлял, что это может быть так реально – как будто грудную клетку придавили камнем. Даже тошнило слегка.

Последняя осень!..

Бахрушин курил, и от дыма Ники тоже слегка подташнивало.

Алексей Владимирович не знал, стоит ли доверять Беляеву, но больше доверять было решительно некому.

До Афганистана они хорошо и очень “по-мужски” относились друг к другу.

Ники уважал Бахрушина “как начальника”, а тот его – “как профессионала”.

Кроме того, с Беляевым никогда не было никаких проблем. Он не ссорился с подчиненными, не затевал интриг, на общих собраниях не требовал чего-то невозможного и невыполнимого, как это делают многие. Он хорошо управлялся со своей операторской командой, не слишком многочисленной, недовольно разношерстной, и не нуждался в начальстве, когда приходилось решать внутренние дела, – обходился собственными силами. Он подчеркнуто трепетно относился к деньгам и всегда говорил, что работает только ради них, но Бахрушин знал – лукавит. Ники Беляев любил свою работу, и ему удавалось зарабатывать именно любимым делом, а это мало кому удается!

Но Бахрушин понятия не имел, как далеко простирается любовь Беляева к деньгам и что он готов за них отдать!

А если все, что угодно?

А если он уже отдал – Ольгу?!

А если все это было спланировано, включая задержку

на блокпосте?

Но без него Бахрушин ничего не мог! Он не справится один, ему нужна помощь, и некого попросить о ней, кроме Ники, который разбирался в ситуации и всегда имел на редкость трезвую голову!

Бахрушин все решил до того, как позвонил Беляеву, и теперь ему до смерти хотелось отменить это решение, и никак было нельзя. Он же не справится один!

– Ники, – сказал он довольно фальшиво, – я ни в чем тебя не обвиняю.

Беляев неторопливо повернул голову и посмотрел на него. У него были странные глаза, как будто предназначенные другому и случайно оказавшиеся на неподходящем лице.

Ошибся ваятель. Из нестандартного пластилина вылепил.

– Подозреваешь меня, Леша, – протянул он, – я же вижу. Только деваться тебе все равно некуда, так?

Или не так?

– Примерно, – согласился Бахрушин.

– Мне проще, – объявил Ники. – Я-то ведь точно знаю, что ни в чем не виноват! Только в том, что меня вместо нее… не взяли.

– Лучше бы взяли.

– Лучше, – согласился Ники.

Из форточки несло сырым ветром, штора шевелилась на сквозняке, и хотелось, чтобы все это скорее кончилось.

– Значит, так, – начал Бахрушин. – Есть видеокассета, на которую кто-то как-то зачем-то снял Акбара. Настоящего, живого Акбара. Эта кассета через кого-то каким-то волшебным образом попала к Столетову, и тот зафутболил ее в Афганистан.

– Он зафутболил ее не просто в Афганистан, а Ольге, потому что она твоя жена, а ты шеф информации Российского канала, если я все правильно понимаю, – поправил Ники. – Никитовичу он для подстраховки звонил. Он знал, что кассета в конце концов окажется у тебя и, если Никитович о ней узнает, ты не сможешь ее прикарманить и… продать в одиночку. В любом случае тебе придется делиться с ним и с Никитовичем.

Бахрушин потер глаза под очками.

– Откуда он мог знать, что Ольга догадается, что это не просто кассета? Он ведь ее никак не предупредил!

Или предупредил?

Ники покачал головой. Он чувствовал себя виноватым – об Ольге в Афганистане он знал все, а Бахрушин ничего, но при этом именно Бахрушин был ее мужем!

– Никто ее ни о чем не предупреждал, Леша. Я бы… я бы знал. Она бы мне сказала. А предупредить он ее никак не мог. У нас десять дней телефон не работал, ты же в курсе. Только в тот день заработал, когда… ее забрали.

– Но ведь вы могли эту кассету затереть, спустить в унитаз, выбросить к черту!

– Не могли мы ее в унитаз спустить. Кассеты в поле дефицит, ты же понимаешь. Затереть могли, ясное дело, но вряд ли там морда Акбара вот прямо открыто записана! Скорее всего там какое-то… двойное дно, в этой кассете. Как в чемодане.

– В чемодане, – повторил Бахрушин, морщась.

Ему отчаянно не нравилось все, что говорит Ники, и никак невозможно было отделаться от мысли, что для того это просто игра. В Джеймса Бонда. В Пирса Броснана. В черта с дьяволом. Но Ники был ему очень нужен, и поэтому он с ним согласился.