Богиня прайм-тайма
Шрифт:
Ники Беляев знал, что все на свете зависит вовсе не от меморандумов Генеральной ассамблеи ООН и не от конституции, а от того, какой именно человек оказался в данное время в данном месте.
Если плохой – ты пропал, и не спасут тебя ни меморандумы, ни законы.
Если хороший, значит, еще можно попробовать побороться вместе с ним, когда одному не под силу.
Может, это и была несколько упрощенная модель жизни, но Ники она подходила.
Кассета. Кассета и записка. Все дело в них.
Странно, что Бахрушин этого не понимает. Или он понимает, только с Ники не собирается делиться?!
Тогда, в ночном телевизионном коридоре, он решил было, что они друг другу сказали все, что хотели.
Взаимопонимание достигнуто, как говорила Алина Храброва в своих подводках.
Выходит, ни черта оно не достигнуто?
Ему было тяжело.
В силу характера Ники привык всегда чувствовать себя уверенно. Не было случая, когда бы он сомневался в правильности своих поступков и решений. Он очень любил себя, и его жизнь складывалась так, что он почти не ошибался – и не было случая разувериться в этой любви или собственной непогрешимости!
Вернувшись из Афганистана, он вдруг понял, что окружающие смотрят на него как-то странно.
Подозрительно.
Он пытался не обращать внимания – в конце концов, это вовсе не его проблемы, кто и как на него смотрит! Он никому себя не навязывает и оставляет людям право думать все, что они хотят. Он пытался жить, как раньше, но это оказалось трудно – старые приятели как-то непонятно косились, поводили шеями и быстро сворачивали разговор, а новые сотрудники все что-то свистели друг другу в уши и замолкали, когда он входил.
Конечно, он добавил себе “мировой славы” тем самым выступлением на собрании, когда защищал Храброву, но не только в собрании было дело.
Похоже, все считали – вернулся, жив и невредим, “бросил своих на линии фронта”, “дезертировал с поля боя”, вот так. Никто и никогда не решился бы сказать это ему в лицо, но он знал, чувствовал – они думают именно так.
Может, только поэтому он и полез в проблемы Алины Храбровой.
Он никогда, никому и ничего не доказывал и всякие такие доказательства считал занятием страшно глупым и ненужным. Он не презирал себя, не мучился собственным несовершенством, не изводился мыслями об упущенных возможностях. Он слишком любил себя для этого.
Ему не было дела до окружающих, и он искренне считал, что, если он им тоже станет безразличен, в его жизни наступит долгожданная и полная гармония.
Окружающие вели себя странно, и Ники, привыкший ничего и никого вокруг себя не замечать, всей своей шкурой чувствовал эту странность, и она начала его пугать.
Для того чтобы отделаться от этого, следовало непременно совершить что-нибудь более или менее героическое.
Спасти Алину Храброву от каких-то подлецов, которые замучили ее. Вполне героический поступок, который примирил бы его с собой.
Внутренний разлад был несвойствен Ники Беляеву.
Алина налила ему кофе, положила под его локоть следующую салфетку и придвинула еще какие-то вазочки.
Неловкость Ники росла пропорционально количеству предложенных салфеток.
Она не должна за ним ухаживать! Она… кто там?.. Ах да, фея, ангел божий, цветок роза, глоток росы, клочок тумана! Почему она подает ему кофе и салфетки и вскакивает, как самая обыкновенная женщина, как только чайник начинает свистеть, и суетится, и смотрит, сколько у него осталось в чашке?! И вообще у нее должен быть штат слуг и дворецкий в белом галстуке, который будет “неслышно возникать” в дверях, а “проворные лакеи” из серебряных кофейников станут подливать кофе в фарфоровые чашки… Или это чашки серебряные, а кофейники фарфоровые?
Или все наоборот?
Тут ему на глаза опять попалась ее грудь, и он понял, что всю эту мороку надо заканчивать. Немедленно.
Не допив, он поднялся из-за стола, вызвал неодобрение громадной серой кошки, которая смотрела на него из угла дивана, почти не мигая, будто оценивала, и сказал, что, пожалуй, поедет.
– Только на работе никому ничего не рассказывайте, – попросил он. – Я потому, собственно, и приехал, чтобы не на работе… Короче, мне кажется, что вообще ни с кем это обсуждать не надо.
– Я обсудила только с Бахрушиным!
Ники кивнул, пошел к раздвижным дверям, но у самого выхода остановился и повернулся. Алина Храброва, оказавшаяся очень близко, немедленно уткнулась ему в живот, и он, как ужаленный, отскочил от нее, налетел на какую-то высокую металлическую штуку на длинной ноге, та страшно загрохотала, поехала, Ники подхватил ее, задев по пути еще что-то, кошка спрыгнула с дивана – вышел ужасный шум.
Алина смотрела с изумлением.
Наверное, он ведет себя неприлично. Вряд ли кто-то еще отпрыгивал от нее с таким… заячьим энтузиазмом, особенно учитывая, что она не делала никаких попыток напасть на него.
– Простите, – пробормотал он.
– Ничего-ничего, – ответила она насмешливо.
Из этого “ничего-ничего” следовало, что он навсегда упал в ее глазах так низко, как только возможно. Ниже плинтуса, кажется, так теперь говорят. По крайней мере, он именно так это понял.
Ну и наплевать. Если я вам не подхожу, то и черт с вами!
Сопя и топая, он выскочил в просторный холл и обнаружил, что испытания еще не закончились. Красотка в голубом свитере и очках – ее мать – смотрела телевизор.
– Уже поговорили? – спросила она, поднимаясь.
Ники злобно ответил, что да, поговорили.
– Будьте осторожны за рулем, – безмятежно напутствовала его Алина, и он пообещал, что будет.
Они обе стояли у двери, провожая его, очень высокие, очень красивые, похожие друг на друга, в окружении мягкого света, высоких ваз, обнимающихся негритосов и японских циновок.
Никогда в жизни он еще не чувствовал себя так погано.
Дверь открылась, возвращая ему свободу, он неловко кивнул и опрометью кинулся в лифт.