Богиня прайм-тайма
Шрифт:
У Ники Беляева не имелось решительно ничего, что можно было бы отдать, кроме черной сумки и операторского рюкзака, но он и их бы отдал, пожалуй.
– Ники, твою мать! Ты меня извел разговорами, а сейчас спишь?!
– Я не сплю, – возразил тот, зевнул и мужественно подавил зевок. – Леш, я с самолета, и мне малость… не по себе.
– Это твоя инициатива. С разговорами.
– Да. Я знаю. Сейчас.
Он достал сигареты, купленные в Жуковском, куда прилетел самолет, не те, которые курил обычно. Сигареты были слабые, “мадамские”, как он называл их про себя, и нисколько не помогали.
– Давай сначала, – предложил Бахрушин, притормозив на светофоре. – Что за посылка, что в ней было, какая записка?..
– Она получила посылку. Из Парижа. От какой-то Вали, которую знать не знала. И текст какой-то идиотский, про Пхеньян, про последний день в Довиле. Про то, что сто лет не видались.
– Ольга в Довиле не была никогда.
– И она сказала, что не была! – Ники сел прямее и сильно затянулся. – Мы думали, что ошибся кто-то, но кофе решили того… выпить. Там без него труба.
– Ты думаешь, эта записка как-то связана с похищением?
– Леша, нечего было в номере искать, кроме записки! И не взяли ничего. Деньги взяли, но это не в счет!
Бахрушин опять притормозил на пустой дороге, повернул, посмотрел в зеркало и выскочил на МКАД.
Ники отвернулся. Он терпеть не мог ездить… пассажиром. Он всегда ездил только за рулем.
– А ты точно помнишь, что там было написано?
– Точно я не помню, – сказал Ники. – Но можно посмотреть.
– Как?!
– Да так. Она у меня в рюкзаке.
– Твою мать, – тихо сказал Бахрушин, начиная почему-то верить во всю эту дикость с посылкой и Валей из Парижа. – Как она у тебя оказалась?!
– Ольга прочитала и бросила, а я забрал. На всякий случай. Чтобы потом не было вопросов, что мы чужую колбасу сожрали и чужой кофе выпили. Я вообще не люблю… швырять бумаги.
– Ты даешь, Ники.
Машина летела по пустому шоссе, объезжала Москву, веером разбрасывала на две стороны дождевую воду.
Как это было недавно, в горах?
Ночь после бомбежки, “уазик”, бородатый человек за рулем. Странное ощущение края бездны. Тогда он почувствовал его впервые, спиной, кожей. Сердитая река неслась по камушкам, и машина, врезавшись в нее, так же на две стороны разрезала темную воду, блестевшую в свете фар.
Ники закрыл и открыл глаза.
Москва, ночь, синий свет фонарей, стрелки указателей, подсвеченные белым, клокастые тучи над городом.
В какую секунду изменился мир? Он даже не заметил.
– Я покажу тебе эту записку. Ты посмотришь. Ты должен точно вспомнить, кто у нее есть в Париже, кто мог это прислать?! Зачем они могли ее искать, те бандиты? Может, там какой-то секретный код?
– Да какой еще код!
– Я не знаю, Леша! Понятия не имею.
Теперь предстояло сказать самое трудное, и он некоторое время собирался с силами.
– Есть еще одна штука.
– Какая?
– В тот вторник, когда… когда все случилось, мы с ней ездили в горы.
– Я помню. В Калакату.
– Точно. Я снимал, а она разговаривала с командиром военной части, которая там стоит. Я при разговоре не был, с японцами обстрел снимал.
Бахрушин вдруг сильно забеспокоился, как будто можно было беспокоиться еще сильнее.
– Ну и что?
– Она все хотела его на интервью склеить, этого придурка, а он не соглашался, как я понял. Это он ей сказал про американский десант и про то, что талибы в наступление собрались.
– Ну и что?!
Ники нажал кнопку, опустил стекло и выбросил сигарету. В машине сразу стало холодно, и глаза пришлось закрыть, потому что ветер бил в лицо, мешал смотреть.
Но поднимать стекло он не стал.
– В город ведет только одна дорога, – сказал Ники твердо. – Та, на которой их захватили. Я на следующий день поехал. Утром, как только рассвело. Я искать решил, понимаешь? Я считал, что у меня ксивы всякие и вряд ли они осмелятся на следующий же день!.. И поехал.
Бахрушин коротко взглянул на него.
– Я нашел то место, где их взяли. Чуть в стороне от дороги. Шины все хорошо пропечатались, там же пыль сплошная, и ветра тогда не было. Накануне был, а в ночь прекратился. И следы, конечно. Там тьма следов этих, как будто… отряд штурмовал. Ну, потом две колеи, налево и направо, до дороги. И все, больше ничего.
– Ники.
– Я нашел ее диктофон, – договорил он быстро. – В пыли, за камнями. Она его вечно к ремню пристегивала, а там эта штука такая ненадежная! Сто раз хотел сделать и все забывал, будто знал, что она его потеряет!
У Бахрушина так сильно взмокли ладони, что руль поехал из потных пальцев, пришлось его перехватить.
– В диктофоне кассета. Целая. Я ее привез, Леш. На кассете запись ее разговора с этим самым командиром.
У него какое-то странное имя, Готье или что-то в этом роде.
– Какой еще… Готье? – повторил Бахрушин почти по слогам. – Или он француз, что ли?!
– Я не знаю. Почти ничего не слышно, но я так понял, что, когда он ее возил в горы, к ним подъезжали какие-то люди, а потом он ее предупредил, что они кого-то ищут. Журналистов. И имя назвал того, кто ищет.
– Какое?
– Фахим. Правая рука Аль Акбара.
– Мама?
Тишина, полусвет, дрожание сухих цветов в высокой вазе.
Алина стянула куртку, пристроила ее на вешалку и послушала немного.
Никаких звуков.
Неслышно вышла заспанная Муся, привалилась бочком к косяку, подумала и потерлась шеей.
Алина присела на широкую скамейку, стоявшую под вешалкой, и по одному расшнуровала башмаки.
Муся подумала и еще потерлась. Потом подошла, присела и брезгливо понюхала ботинки.