Богиня прайм-тайма
Шрифт:
Кому в этих горах нужна свобода слова и первая поправка?!
Слезы лились, капали с носа, а вытереть их было нечем. Они скатывались на грубую ткань грязного мешка, который, наверное, совсем промок.
Как они станут убивать меня? Долго? С наслаждением? Или быстро и просто? А вдруг не убьют сразу?!
Что будет со мной, если не сразу?! Что они успеют сделать с моим телом и моей душой до того, как убьют меня?!
Или у меня больше нет ничего своего – ни души, ни тела, – и я просто субстанция, биомасса, мешок костей и мяса?!
Машина тряслась, голова колотилась в переднее кресло, слезы лились без остановки.
Ольга знала, что ее жизнь кончилась, как если бы кто-то из них сказал ей об этом. Ей только хотелось, чтобы она на самом деле кончилась побыстрее, и еще ей казалось, что это время, пока она еще не умерла, но и в живых ее тоже больше нет, дано ей для того, чтобы проститься.
С Алешей, с мамой, с собакой Димкой, приблудившейся прошлой зимой, и она очень сердилась на себя за то, что попрощаться никак не может, что ей мешает эта подлая боль в спине, и скрученные сзади руки, и унизительная поза, и то, что нос распух, чешется, и трудно дышать!..
Потом машина остановилась, и она, сжавшись, насколько могла, стала ждать, когда ее начнут убивать, и молилась, и надеялась на то, что это будет быстро, лучше всего прямо сейчас, и нос чесался невыносимо!..
Ее вышвырнули из машины, подняв за воротник и ремень, как овцу, она упала на камни, взвыла от боли, и ее в первый раз ударили – она не поняла чем, – в спину, и как-то так, что в глазах все стало ослепительно белым, а в ушах звук осел и замедлился, словно кассета закрутилась на пониженных оборотах.
После этого у нее еще долго была какая-то странная вязкость в ушах.
Опять тычок, и ее сильно ухватили за мешок. Она захрипела и поднялась с колен. Куда-то ее вели, но она плохо понимала, долго ли ведут и куда поворачивают, потом короткий каменный грохот, еще один удар в спину, но не такой сильный, мешок с головы сильно дернули, кажется, вместе с волосами, и она полетела вниз, на холодный бетонный пол.
Нет. Не может быть.
Неужели все это на самом деле произошло со мной?
Но вот пол – бетонный. Вот стены – ледяные. Вот раскладушка – ржавые зубы пружин давно прогрызли побелевший от времени советский брезент.
Холодно, холодно так, что вокруг рта стынет дыхание. Очень болит спина и на кистях рук сильно содрана кожа.
Значит, это я? Значит, все это происходит сейчас со мной?!
Она даже не сразу сообразила, что парней, которых захватили вместе с ней, здесь нет и в машине не было, что она почему-то одна, совсем одна, как припомнившаяся ей давеча обезьяна в клетке.
Ольга думать не могла о том, что уже случилось с ними.
И не думать тоже не могла.
Почему-то она совсем не надеялась на то, что кто-то спасет ее. Наверное, было бы хуже, если бы вместе с ней оказался Ники. Ей пришлось бы надеяться на него, потому что она привыкла к этому, а что он мог сделать!..
Потом она рассердилась на него за то, что он остался на том блокпосте, цел и невредим, а она здесь, в этом ледяном кошмаре, и это так не правильно и несправедливо!
Он не смел так поступить с ней, бросить ее одну, когда ей больно и страшно, и оставить ее умирать, и еще даже неизвестно, умрет ли она сразу!
Господи, если мне суждено это, пусть все произойдет быстро! Пожалуйста. Ты же меня знаешь, я ничего не вынесу, если долго. Я просто не вынесу. Так что ты возьми меня побыстрее, господи, прошу тебя, если можешь, то прямо сейчас, с этого холодного бетонного пола.
И она села, и стала ждать, и это длилось довольно долго, а потом встала и начала ходить, потому что сидеть дальше стало невозможно.
Потом она легла и, кажется, уснула, но разве можно уснуть в бетонном подвале с единственной лампочкой, на раскладушке, где есть только алюминиевые дуги, а брезент давно сгнил, и ржавые оскаленные пружины впиваются в бока?!
Ей снился сон, в котором все было – дом в Кратове, очень старый и очень неудобный, которым Бахрушин тем не менее гордился. Дом строили его бабушка и дедушка в сороковых годах. Тогда даже академикам и профессорам строить было особенно не из чего и не на что, и дом получился не очень. Он оказался вытянут в одну сторону и как-то нелепо приплюснут с другой, и единственное, что было хорошо в нем, – это терраса с окнами от пола до потолка, с бревенчатой стеной, с самоваром на скатерти, со старинным блюдом, в которое каждое лето выкладывали белый налив – по яблочку.
Осенью, когда потихоньку осыпались листья со старых яблонь, на этой террасе становилось особенно просторно, светло, и деревом пахло как-то грустно, будто прощально. И антоновка в деревянном ларе лежала холодная, плотная, желтая, налитая острым соком. Ольга до самых холодов пила на этой террасе чай, грела руки о чашку, и самовар шумел, и листья летели за высокими окнами.
Еще в ее сне был Бахрушин, который приходил к ней на террасу, приносил плед и неловко накрывал ее – он вообще ухаживал за ней как-то неуклюже. Если она работала, он, посидев немного, вставал и уходил, а если Думала, приваливался к ней боком и сопел успокоительно, как приблудная собака Димка, когда набегается по холоду и вернется в дом, к теплу и покою.
Было деревце, дрожавшее у забора и ронявшее листья на траву. Были под сосной деревянные качели на длинных палках – рассказывали, что эти качели когда-то повесил Вертинский, потому что его дочери дружили с матерью Бахрушина, а их участок находился как раз через забор. Еще рассказывали, что в соседней даче, за другим забором, обитает привидение, потому что девица, дочка хозяйки, была влюблена в Шаляпина и однажды после его концерта с горя утопилась в пруду.
А теперь дачу никто не снимает, так как привидение очень беспокойное – шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается.