Богиня прайм-тайма
Шрифт:
Он делал вид, что слушает на совещаниях. Делал вид, что работает, что ему есть дело до программы, вот как сегодня. Он пытался сделать вид, что такой же, как всегда, и у него это получалось плохо, плохо!..
Он не принял Беляева, который, едва прилетев, примчался в его приемную и торчал там два часа, не веря, что Бахрушин его так и не примет! Он не счел нужным принять. Перед Ники невозможно было играть, потому что тот оказался единственной и последней надеждой – именно он мог что-то видеть, слышать, знать! Именно он мог что-то рассказать такое,
Он притворялся, что верит Добрынину, который говорил: “Правда, делается все возможное, Леша”.
Он притворялся – перед самим собой! – что все еще, может быть, обойдется.
На это уходили все силы, он весь словно покрылся открытыми язвами – где ни дотронешься, больно. Он не принимал сочувствия, потому что боялся, что не справится с ним. Он не отвечал на вопросы, потому что правда, не знал, чем это может кончиться – мордобоем, членовредительством, буйным помешательством.
Всю жизнь он боялся, что такое случится, и оно случилось, и оказалось в сто раз хуже того, чего он боялся.
А эти, которые знали… Все время они пытались как-то помочь ему, “войти в положение”, простить за резкость, взять на себя, сделать за него, вот как сейчас Храброва!
Он бы отдал все на свете, чтобы они не относились к нему с… “человечностью и пониманием”! Он был бы рад, если бы ему удалось насмерть с кем-нибудь поругаться, чтобы ему наговорили дерзостей или гадостей, хамили и злили, задевали!.. Потому что именно на злость и ненависть он сейчас только и был способен!
А перед ним постно опускали глаза, кивали и поддакивали – беда у человека, мы же понимаем, что мы, не люди, сами-то!..
Он молчал, и Храброва поднялась со своего места.
– Можно мне сказать, Алеша?
– Ну, говори, – разрешил он.
Она в центр комнаты не пошла, осталась как-то сбоку – впрочем, ей не надо было никуда выходить.
Центр непременно перемещался именно в то место, где она стояла.
– Дело не в этом сюжете, – начала она быстро. – На самом деле сюжет не такой уж плохой, правда, Ляля!
– Спасибо, Алиночка…
– Сюжет – чушь собачья, – перебил Бахрушин, но Храброва не дала ему затеять перепалку.
– Плохо то, что мы делаем очень скучную программу.
– Точно, – сказал режиссер на ухо оператору.
– Это не программа “Двери”, – резко сказал Зданович. – Какое тебе веселье, Алина?! У нас новости! Президент подписал, президент принял или не принял.
Принял одного за другого, как в анекдоте. Что нам, клипов, что ли, в программу навставлять?!
– Костя. – Она даже руку сжала в кулак, Ники было видно, а остальным, за спинами, нет. – При чем тут клипы?! Здесь все знают, как делается информация, правда? Мы получаем три сотни сообщений и выбираем десяток, правильно? Ну, это не считая “паркета”.
– “Паркет” – самая скукотень и есть, – не выдержал режиссер. – Как начинается, так моя теща непременно в ванную отбывает. И сидит там, пока до погоды не доходит!
– Твоя теща не показатель, – сказал кто-то
– Да теща как раз и показатель! Средний гражданин нашей страны. Какого лешего, спрашивается, ей нужен посол республики Гондурас, или чего там в свободной Украине наголосовали!
– Да мы же государственный канал! У нас государственные новости, а они как раз про Гондурас и про украинского президента!
Поднялся шум. Вопрос неожиданно оказался актуальным.
– И про Гондурас, и про выборы на Украине можно сказать разными словами! – почти крикнула Храброва. – Разными! Так, что станут слушать…
– И смотреть, – вставил Ники, который все время сидел, навострив уши. – Телевидение – это прежде всего картинка. Логично?
Алина кивнула в его сторону, поблагодарила за поддержку.
– Или станут слушать и смотреть, или не станут.
Эту историю с Большим театром можно было снять как детектив! Подозреваемый, жертва, и адвокат в роли папаши Пуаро! Кстати сказать, вовсе не обязательно балерина – жертва. Может, директор – жертва. Так даже еще интереснее!
– Алина, у нас новости! – рассердился Зданович. – Ты что?! Какие детективы?!
Но Храброву было не остановить.
– И картинки у нас скучные. Ну что это такое! Идут троллейбусы по Москве, в них едут люди. Это сюжет про пенсионную реформу. Ну, хорошо. Следующий сюжет про выборы. Опять троллейбусы, а в них опять люди, вы не поверите!
– Кстати, Храброва сегодня выглядела хорошо, – сказал Зданович примирительно.
Бахрушин подачу принял, но сыграл сразу на вылет.
– Первый раз за все время! Два месяца не могли снять как следует. Беляев приехал – и пожалуйста, сняли! Кстати, Ники, это твои проблемы. Это твоя команда, и раз они без тебя не могут работать, значит, ты плохой начальник.
– Логично, – согласился тот. – Только из Афгана контролировать подчиненных я не могу.
Бахрушин повернулся и посмотрел ему в глаза.
Ники был последним, что осталось от Ольги, если так можно сказать.
У них двоих в Афганистане были общая трудная работа, общие опасности и проблемы. Бахрушин тут совсем ни при чем. Ники был с ней рядом, а Бахрушин – за тысячи километров. Они вместе мокли, мерзли, боялись бомбежек, получали разрешения на съемки, искали на рынке еду, радовались пришедшей с оказией банке с кофе, монтировали сюжеты, ездили верхом и мечтали поскорее вернуться.
У Ники и его жены было общее прошлое – такое, которое или уж соединяет навсегда, или растаскивает в разные стороны, тоже навсегда.
Бахрушин ничего не мог с этим поделать.
– Дело не во мне, – Беляев неторопливо поднялся.
Стоять ему было неудобно, потому что он очень большой, а места мало, поэтому, двинув стул, он пристроил на сиденье одно колено. Вечно он нарушал протокол, не соблюдал этикет, молчал, где нужно говорить, и выступал, когда лучше было бы промолчать. И все ему прощалось, и никогда его выступления не выглядели неуместными, а молчание вызывающим.