Богиня прайм-тайма
Шрифт:
И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное, такое, о чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то именно теперь, но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок, Ольга вдруг поняла, что вспомнить не может.
Она смотрела на потолок и заставляла себя – ну, вспомни, вспомни! А когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд.
Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовых деснах гнилые зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и Ольга кое-как сползла
Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросилась в самый дальний угол, и замерла там, потому что была уверена – это пришли за ней, чтобы начать ее убивать.
Сверху спустилась деревянная лестница, и по ней затопали военные ботинки с высокой шнуровкой. Ольга, сунув кулак в рот, чтобы не закричать, смотрела, как они спускаются.
Человек слез с лестницы, постоял, глядя на нее, потом свистнул, и сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он уселся прямо под лампочкой.
И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.
Масуд, корреспондент “Аль Джазиры”.
– Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете нам кассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем. Все очень просто.
– Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?! Это что-то другое, точно тебе говорю!
Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов, подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужи блестели на асфальте.
– Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких… денег.
– Почему – поэтому?
– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был полный разгром!
– Ну и что?
– Кто мог туда влезть?
– Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болела голова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова. – Жулики. Бандито-гангстерито.
Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю секунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться.
– Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?!
Спальные мешки?!
– Что всегда крадут у всех. Деньги.
– У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всего по сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и все там об этом знают.
В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у журналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.
Бахрушин еще помолчал и покурил.
Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого сопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило.
Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.
Он вернулся, а Ольга осталась.
Ники стоит
Ольга.
Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверь захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?
Он был убежден, что, как только подумает чуть-чуть дальше, ему немедленно придет конец.
Он отвернулся якобы затем, чтобы потушить сигарету, и получил некоторую передышку – черные глаза теперь сверлили ее затылок, а не смотрели в лицо.
Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй.
Червяк.
Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит дело. Ты не можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как бы это ни было трудно.
Ты пестуешь свое истерическое горе, а должен оставаться в здравом уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно… до конца.
До конца.
– Говори, Ники, – приказал он, кое-как справившись с собой. – Что ты хотел сказать?
– Это не просто очередная история с заложниками.
Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли!
Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен, в каждой комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут!
– Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле?
– Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не в этом. Представь себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им знать, что она именно в этот момент не вернется?! А возвращалась она всегда со мной! А я для жуликов… короче, они как-то предпочитают со мной не встречаться, понимаешь?
– Понимаю.
– Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит, это те же, кто ее… увез. Так или не так?
Бахрушин соображал с трудом.
Для него это было началом конца всей его прежней жизни. То есть он, конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится, но он не мог себе представить, как станет существовать в оставшийся отведенный ему срок.
Как?! И зачем?!
Для Ники же это было нечто такое, что поддавалось не только осмыслению, а даже некоторой попытке решения.
Он изо всех сил старался навязать Бахрушину свое отношение – и не мог.
Ники решил, что понимает то, что чувствует тот, и его понимание было так же далеко от правды, как представление в театре наводнения в Питере.
– Ники, я не врубаюсь, о чем ты говоришь.
– Я о том, что в номере у нее точно что-то искали.
Из кошелька вытряхнули все деньги, но это не в счет.
Тут Бахрушин вдруг посмотрел на него с первым проблеском интереса, словно Ники наконец сказал что-то особенное, задевшее его.