Богоявленское. Том 2. Смута
Шрифт:
– Это храмовая икона, небесная игуменья монастыря, его святыня и защитница. Это список той самой чудотворной иконы Владимирской Божьей Матери, принесённой на берег Дона основателями Задонской Богородицкой обители, старцами Кириллом и Герасимом, – прошептала Натали Ксюша.
– Да-да, я знаю, – ответила Натали. – Я читала, что этот образ писан на доске Корсунской иконописью. Как же невообразимо она красива, да ещё а этой вызолоченной ризе с жемчугами. Я и не чаяла увидеть её воочию.
Натали имела прекрасное домашнее образована, поэтому отлично разбиралась и в иконописи. И эта преданность
– Тише вы, цокотухи! – прошептал девушкам Митрофан Спиридонович и, повернувшись к Петру Ивановичу сказал: – Австро-Венгрия объявила нам войну!
– Знаю, – со вздохом прошептал в ответ тот.
– А Егор ваш где? – снова обратился с вопросом к Петру Ивановичу Митрофан Спиридонович.
– В Воронеже.
– Я слыхал, уж дюже он к Фаруху зачастил. С чего бы это? Али болен?
– Бог с тобой, голубчик! У Фаруха дочь растёт, быть может, поэтому. Твой Арсений, Митрофанушка, тоже к нашей Вере зачастил.
– Хм, хорошо бы, если б Егор к Полине захаживал. А то готарют, кубыть человек новый у нас в Богоявленском появился. Знать его никто не знает, то исчезнет куда-то, то опять появится, а харчуется у Фаруха.
– Мнительный ты стал, Митрофан Спиридонович.
– А то как же? Нонечя не спокойное времечко настало – война.
– Ну, хорошо, проверь. Только тихо, не как с тем Садилеком, что б его…
– А, что про Сеньку мово заприметил, то верно, – лукаво прищурил глаза Митрофан Спиридонович. – Люба ему Верушка ваша, дюже люба. А могёть чего и сладится между ними?
Но Петр Иванович при словах этих только нахмурился и строго заметил:
– Не высоко ли берёшь, милейший?
– Я что? Знаю только, раз полюбил Сенька, так не отворотится. А коли так, так я никаких денег не пожалею. Нам и приданного не надобно, у самих всего хватает.
– Хватает, знаю. И откуда хватает, тоже знаю, – грозно повёл бровью Петр Иванович. – И, что в приданное титул княжеский взять желаешь, знаю. Да только не забывай место своё, как и происхождение. А то ведь я напомню.
– Тише вы, цокотухи, – надула пухлые губки, обращаясь к отцу и Петру Ивановичу, Злата. Но, не сумев сохранить строгий вид, рассмеялась.
Петр Иванович улыбнулся крестнице и обернулся на Веру, но той уже не было в соборе. Ступая по паперти, она раздавала милостыню нищим, а с разных сторон доносились призывы идти на призывные пункты и восторженные возгласы множества добровольцев в ответ. Отовсюду неслось:
– Да здравствует Россия! Да здравствует славянство!
Но Вера, охваченная своей печалью, не обращала никакого внимания на этот шум, пока не услышала вдруг тихое:
– Храни тебя Господь, Вера Петровна!
Обернувшись, она увидела грязного, одетого в лохмотья старика с длинной бородой и всклоченными волосами.
– Откуда ты знаешь моё имя, старик?
– Все знают красу губернии, княжну Сенявину. И я знаю. Я всё знаю.
– И что же ты про меня знаешь? Что богата и беззаботна? Верно, да только и в богатстве случается, что счастья нет. Настолько нет,
– Как сказывал святитель Феофан Затворник, есть два охлаждения, воспитательное – это когда человек проходит духовное «обучение» по ступеням духовного возрастания. Господь даёт такому человеку урок, помогает проявить свободную волю в исполнении духовного делания, коему он перед этим обучается, читая святоотеческие книги, что любовь ко Христу испытывается противностями. Но бывает и другое охлаждение – наказательное. Оно напускается за осуждение, надмение. И тогда отступает благодать святого Духа и человек познаёт свою немощь, какой он есть на самом деле. Ежели он думал, что он хороший, что он высоко поднялся, то тут вдруг видит, что он и нищ, и слеп, и наг, и беден, как все те, над кем он превозносился.
Вера внимательно слушала старика, и лицо её становилось все строже, а глаза всё печальнее. Не боясь испачкать шикарного платья, она села на корточки перед этим нищим, дурно пахнущим, но необычайно грамотным человеком и участливо спросила:
– Что же делать тогда?
– Молиться и понуждать себя на трудночество, бороться со своими страстями, каяться в том, в чём согрешила и, смирившись до зела и испросив помощи у Бога, исполнять послушание и поступать по заповедям, ведь каждая заповедь – это путеводная звезда, луч света.
– Верочка, мы уезжаем.
Над Верой стояла изумленная Ксюша. Она не узнавала своей сестры, ведь прежняя Вера и близко не подошла бы к этому нищему, оборванному бродяге. По всему было видно, что начавшаяся война слишком сильно изменила людей. Но хорошо это или плохо, ещё никто не понимал.
– Чем я могу помочь тебе, старик? – спросила Вера.
– У каждого свой путь в жизни. Мой определён и другого не надобно.
– Тогда помолись за меня, – сказала Вера и на прощание оставила старику ещё несколько монет.
Домой девушки возвращались в одной карете, не желая всю дорогу слушать разговоры отцов о политике и войне. Одетые по последней моде, они без умолку болтали о Петербурге и общих знакомых.
Натали тянулась к Ксюше и даже завидовала, ведь сама она, угловатая четырнадцатилетняя, не обращала на себя особого внимания, а расцветающая с каждым днём природная красота шестнадцатилетней, набравшейся любовного опыта в замужестве Ксюши, никогда не оставалась незамеченной. Казалось, во всём мире не было девушки милее, очаровательней и обворожительней чем Ксюша.
Их щебет прервал вопрос Златы:
– А скажи Вера, что ты нынче читаешь?
– Библию, – небрежно бросила Вера.
– Хм, а я вот покамест мало забочусь о спасении своей души. Должно быть мало грешу, – с нескрываемой издёвкой сказала Злата. – Я вот прочла Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Не пойму никак любви купчихи. Всё одно, если б княжна влюбилась в конюха, а он бы её к тому же и бросил.
Вера тоже читала Лескова и просто кожей чувствовала, как насмехается над ней эта злая рыжеволосая девчонка, так и не простившая ей несправедливо нанесенного позора сестре Глаше. Но Вера промолчала в ответ, ничем не выдав своего положения. А удовлетворенная своей маленькой местью Злата, громко крикнула кучеру: