Болезнь Портного
Шрифт:
— Наоми, я люблю тебя.
Большие карие глаза идеалистки превращаются в узкие щелочки:
— Как это ты меня «любишь»? Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу жениться на тебе.
Ба-бах! Она рывком вскакивает с кровати. Жалко мне этого сирийского террориста, который попытается застигнуть ее врасплох!
— Что с тобой? Ты находишь это смешным?
— Будь моей женой. Матерью моих детей. У каждого придурка с занавешенными окнами есть дети. Почему же их не может быть у меня. Как-никак, я продолжатель рода.
— Ты выпил слишком много пива. Пожалуй, я пойду…
— Не уходи! — и я снова говорю этой девушке,
О, Господи, аж дрожь по телу!
И я запираю дверь, чтобы она не ушла. Я умоляю ее не ночевать на каком-нибудь холодном пляже. Глупо ночевать под открытым небом, когда в номере «Хилтона» стоит роскошная двуспальная кровать:
— Я вовсе не хочу превращать тебя в буржуа, Наоми. Если кровать кажется тебе слишком роскошной, то мы можем заняться любовью на полу.
— Ты хочешь, чтобы я вступила в половую связь? — переспрашивает она. — С тобой?!
— Да! Со мной! С еще тепленьким представителем несправедливого общества! С сообщиком! Да! С несовершенным Портным!
— Мистер Портной, простите меня, но если ваши глупые шутки имели целью…
Тут я заваливаю ее на постель, хватаю за грудь… и отлетаю к стене после мощнейшего удара головой в челюсть.
— Черт побери! Где тебя этому научили? В армии, что ли?
— Да.
Я плюхаюсь на стул:
— Нашли, чему учить девок.
— Знаешь, — говорит она абсолютно бесстрастно. — С гобой явно что-то не в порядке.
— Конечно, не в порядке! Губа вот кровоточит!
— Ты самый несчастный человек из всех, кого я знаю. Ты как ребенок.
— Нет! Неправда…
Но она, не дав мне даже рта раскрыть и отметя прочь все мои попытки объясниться, начинает новую лекцию:
— Почему ты осуждаешь свою жизнь? В этом нет никакого смысла. Похоже, ты испытываешь удовлетворение, даже некую гордость, превращая себя в объект собственных насмешек. Странное у тебя чувство юмора. Я не верю, что ты по-настоящему хочешь изменить свою жизнь. В твоих устах все как-то искажается, приобретает ироничный оттенок. Круглые сутки ты тем или иным способом изгаляешься над собой. Я правильно говорю — «изгаляешься»?
— Да. «Изгаляться», «насмехаться»…
— Вот именно! Но ты ведь образованнейший человек! Тем труднее оправдать твое поведение. Ты столького можешь достичь! Внести такой вклад! Это глупо — изгаляться над собой! Это неприемлемо!
— Ну, не знаю, — отвечаю я. — В конце концов, насмешка над собой — это классическая форма еврейского юмора.
— Нет, не еврейского юмора! Это юмор гетто!
Ни намека на любовь в этой реплике, должен вам заметить. К утру я уже знаю о том, что являю собой средоточие всех отрицательных, постыдных качеств, присущих «культуре диаспоры». Столетия бездомности не прошли даром — за это время сформировался тот особый тип еврея, ярким представителем которого является Алекс Портной — испуганный, беззащитный, насмехающийся над самим собой, развращенный долгим пребыванием в языческой среде иудей. Именно такие иудеи, как я, безропотно шли — миллионами! — в газовые камеры, даже не пытаясь перечить своим палачам. Диаспора! Само это слово вызывало у Наоми приступ гнева.
Когда она закончила учить меня уму-разуму, я сказал:
— Замечательно. А теперь давай потрахаемся.
— Ты омерзителен!
— Вот именно. Наконец-то ты начинаешь что-то понимать, прекрасная Сабра! Вот ты и сиди
— Господин Портной! — говорит она, поднимая с пола рюкзак. — Вы всего лишь презирающий себя еврей.
— Ах, Наоми, это, быть может, лучшая разновидность евреев.
— Трус!
— Сорванец.
— Шлемиель!
И пошла к дверям. Но я подкрался сзади, схватил ее и повалился вместе этой рыжеволосой моралисткой на пол. Я ей покажу, кто из нас шлеимель! Я ей покажу, кто из нас ребенок! А если у тебя вдруг венерическая болезнь? Ну и замечательно! Тем лучше! Пусть она занесет триппер в свои горы! Пусть она заразит им всех этих храбрых и целомудренных еврейских мальчиков и девочек. Дозы триппера хватит на всех! Пусть знают наших! Да, вот такие мы, евреи диаспоры! Вот во что превратили нас годы изгнания, страданий и позора! Годы насмешек над собой, самоистязания и самообсирания! Истеричные нытики, больные лицемеры и трусы! Да, Наоми, я весь в дерьме, я погряз в пороке — и устал, дорогая моя, выслушивать изо дня в день про то, что я недостаточно хорош для того, чтобы принадлежать к Избранному Народу!
Но как она сопротивлялась, эта деревенская пизда! Эта рядовая запаса! Этот суррогат матери! Послушайте, не может быть! Не может быть, чтобы все объяснялось так просто! Только не в моем случае! К моему случаю нельзя подходить с обычными мерками! Мое подсознание увидело в ней мою мать только потому, что у нее рыжие волосы и веснушки?! Только потому, что и Наоми, и мама — польские еврейки?! Но тогда мы имеем дело с кульминацией эдиповой драмы, доктор? Да? Еще один фарс, друг мой! Боюсь, что этого мне не проглотить! «Царь Эдип» — это знаменитая трагедия, придурок, а не очередной анекдот! Ты садист, урод и шут гороховый! Я хочу сказать, что это уже совсем не смешно! Не слишком ли далеко мы зашли, доктор Шпильфогель, доктор Фрейд и доктор Кронкайт? А где же уважение, ублюдки? Где уважение к Человеческому Достоинству? «Царь Эдип» — самая ужасная и серьезная вещь во всей мировой литературе. «Царь Эдип» — это не хохма!
Благодарение Господу за гантели Хеши. После смерти двоюродного брата его гантели достались мне. Я вытаскивал их во двор и тренировался не покладая рук. Целых два года.
— Ты заработаешь себе грыжу с этими гантелями, — предупреждала меня мама, высунувшись из окна. — Ты простудишься там в одних плавках!
Я заказывал буклеты по культуризму. Я рассматривал свое тело в зеркале. Я напрягал мышцы и расправлял плечи, приходя в школу. Я сгибал руку и щупал бицепсы прямо на улице. Я млел от собственных жил, когда ехал в автобусе. Когда-нибудь кто-нибудь замахнется на меня кулаком — и я ему тогда устрою! Слава Богу, так на меня никто и не покусился!
Первой была Наоми. Так вот ради кого, оказывается, я пыхтел, ворочая гантели под неодобрительным взором мамы! Я бы не сказал, что ноги ее оказались слабее моих, но плечи и торс мужчины, как и полагается, мощнее женских. Я подмял ее под себя, и прильнув губами к ее уху, вылизывал из него накопившуюся за весь день серу.
— Я собираюсь трахнуть тебя, иудеечка, — шепнул я зловеще.
— Ты с ума сошел! — завопила она, пытаясь сбросить меня с себя. — Ты лунатик! У тебя приступ!
— Нет… нет… — прорычал я в ответ. — нет, я не лунатик! Сейчас я преподам тебе урок, Наоми!