Больница Преображения
Шрифт:
– Видите ли... этот парень...
– С этим ангелом, что ли?
– Да... так вы... присматривайте за ним, чтобы никакой ему обиды...
Юзеф оскорбился. Он за всеми присматривает. Тогда Стефан вытащил из кармана кулак; в нем была зажата бумажка в пятьдесят злотых. Юзеф помягчал. Он понимает. Он и раньше присматривал, но теперь-то уж как за родным...
Они стояли в дверях палаты. Вокруг ходили больные, но все было так, будто они в полном одиночестве. Пока Юзеф незаметно прятал сложенную купюру, Стефан, задохнувшись от собственной
– А вы, Юзеф, случайно не знаете, что стало с тем - ну, которого немцы прошлой ночью арестовали?.. Вы знаете...
Взгляды их встретились. У Стефана сердце готово было выскочить из груди. А Юзеф, казалось, еще ждал чего-то. В глазах промелькнула искорка любопытства, тут же затушенная ухмылкой ревностного служаки.
– Это который без уха, что на электричестве работает, Вох? Вы его знаете, господин доктор?
– Знал, - сказал Стефан, чувствуя, что отдает себя в его руки. Разговор этот отнял у него столько сил, что даже голова закружилась.
Глуповато-хитрая физиономия Юзефа расплывалась все более откровенной, все более слащавой ухмылкой. Его воловьи глаза округлились.
– Вы, господин доктор, его знали? Говорят, сам он этого в той яме при электричестве не держал, это крестник его, Антек. Ну, кто его знает? Ох, уж и конбинатор был, конбинатор!
– повторил он, будто любуясь этим словом.
– С немцами пил, делишки с ними разные обделывал, уж с _человеком_ и слова сказать не хотел, такой _важный_! Думал, купил он немца-то, а немец хитрый, пришел ночью и, как курицу, схватил! Сегодня на машине туда с Овсяного приезжали, два раза туда-обратно мотались - столько _этого_ было! Под щебенкой все запрятано, в ящиках запаковано, что тебе товар!
– Вы, Юзеф, видели?
– Сам не видал. Где там? Люди видали. И видали, и ведали, а Вох с этим _не считался_. Ума палата! Ну, вот тебе и конбинатор.
– А с ним что?
– Почем я знаю? Вы рудзянский карьер знаете? Где раньше пруд был? Как вдоль дороги идти - через лес и направо... Там суют лопату в руки - яму копать, и над этой ямой ставят. Потом мужика на дороге изловят, чтобы, значит; закопал. Сами, вишь, _не мараются_...
Стефан, хотя и догадывался о чем-то подобном, больше того - уверен был, что иначе и не могло быть, ощутил такую ярость, такую ненависть к Юзефу, что пришлось прикрыть глаза.
– А те?
– глухо спросил он.
– Пощчики, что ли? Камень в воду. Ничего неизвестно. Наверное, к лесным подались. И куда это такому старому по болотам-колдобинам корячиться? Все от того, что пригляду не было, да от глупости. Ихнее, что ли, дело-то эта амуниция, или как там ее?
– понизив голос, закончил Юзеф.
Стефан кивнул, резко повернулся и пошел к себе. Осторожно вытряхнул на ладонь таблетку люминала, затем, подумав, еще одну, проглотил обе, запив водой, и как был в белом халате, наброшенном на ночное белье, повалился на кровать.
Поздним вечером из глубокого сна его вырвал
Стефан попросил Сташека подежурить в его отделении и без труда получил у Паенчковского отпуск на несколько дней.
– Все еще уладится, - покашливая, тряс руку Тшинецкому адъюнкт, - а поскольку вы уж туда едете, может, разузнаете, как там немцы?
– Простите?
– Осмотритесь там, что слышно... Такие дурные вести оттуда доходят...
– Что вы имеете в виду, господин адъюнкт?
– Э-э, да ничего особенного, ничего особенного, коллега.
Когда Стефан зашел к Секуловскому - вроде как попрощаться, - поэт был поглощен писанием: волосы всклокочены, казалось, они источают электричество. Зрачки подергивались; это означало, что он все глубже уходит в себя. Его громкий, металлического оттенка голос гремел на весь коридор; входя в комнату, Стефан услышал:
Сердце мое, ты - красных термитов планета,
Паникующих в поисках собственных троп.
Дев и столпников путь темнокудрый - я, как монета,
Тускнею. Я гасну. Плоть теснит меня в гроб.
Ночь, ты бесстыдно срываешь последний покров,
Когда смерть, кровавобедрая дива, лицо мое
Нежно ласкает: о, мой покинутый кров...
Стефан прикрыл за собой дверь, и поэт умолк. Тшинецкий рассказал о маленьком скульпторе.
– Ангел-душитель?
– переспросил Секуловский.
– Погодите-ка, это любопытно. Любопытно...
Аккуратно записал что-то на клочке бумаги своим ломким почерком.
– _Благоудушаемы_ тихие, ибо их есть царствие небесное, - вслух прочитал он.
Потом бросил бегающий взгляд на Стефана.
– За то, что вы мне помогли немного, я вам кое-что покажу.
Он стал рыться в бумагах, беспорядочно разбросанных по одеялу.
– Мне грезится описание Земли, увиденной из другой планетной системы. Такое вот примерно вступление.
– Он взял листок и начал читать: - "Матка, гноящаяся солнцами: Вселенная. В ней копошатся триллионы звездных личинок. Бурное размножение..." исторгающее гарь и клубы черного порохового дыма, схватка следует за схваткой, тьма идет за тьмой, - импровизировал он, так как на листочке было всего несколько коротких фраз.
– Куда?
– вырвалось у Стефана.
– Вся соль в том, что в никуда.
– Вы в это верите?
Секуловский задержал дыхание. Поднял голову; лицо его, на котором ярко полыхали глаза, было вдохновенно и красиво.
– Нет, - сказал он, - я не верю. Я знаю.
Поездка стала для Стефана сплошным кошмаром: три обыска - искали жиры, - жандармы, толпа, дико атакующая двери и окна, темные вагоны, провонявшие перекисшим потом, клопы. В чудовищной толчее трудно было сохранять достоинство: в темноте лица не видно, а молчание воспринималось тут как капитуляция. Спустя час Стефан уже ругался, как сапожник.