Больно не будет
Шрифт:
Говорят, человек сам строит свою судьбу. Вранье. Это судьба строит человека, причем наобум, как слепой зодчий. И еще. Начистоту. Самое удивительное! Такой, какая я есть, нескладеха бесчувственная, я и хочу остаться. Ничего в себе не подумаю ломать. Я с себя пылинки готова сдувать, как с хрустальной вазы. Млею от умиления, заглядывая в свои бездонные глубины. Глаза готова выцарапать тем, кто смотрит на меня косо. Теперь вы поняли, Тимофей Олегович, кого так наивно звали в гости? Или вы меня не в гости звали? Простите за идиотизм!
Ваша Кира».
Письмо восьмое.«Мне понятно, что со мной происходит, — я влюблен. Зачем долее обманывать себя — никакие ухищрения не спасут от нагрянувшей беды. Твое очарование для меня так велико, Кира, что от бумаги, которой касалась твоя рука, исходит свет, слепящий глаза.
Я не писал тебе несколько недель, честно боролся с собой, не хотел делать глупость, поправить которую уже не останется времени. Да что уж теперь-то играть
Я уехал на юг и несколько дней пожил у своего старого друга, рыбака. Это несокрушимый человек, близкий к природе. Мы шли с ним разными путями. Он спустился в простую избенку у подножия гор и заканчивает свои дни в покое и тишине, я же, напротив, всю жизнь с маниакальным упорством пробивался туда, где при внешних атрибутах культуры царит не дух, а первобытные инстинкты. Но никогда не теряли мы с ним мистической связи, и в минуту чудовищной слабости я помчался к нему за утешением и советом. Рыбак (не буду из суеверия называть его имя) с первого взгляда проник в мое состояние, ни о чем не стал расспрашивать, но глаза его стали печальны. Кира, на этом человеке отпечаток вечности, которую большинству из нас — увы! — не дано познать и после смерти. Мы с ним ловили рыбу на закидушку, на донки, а разок закинули бредушок. Вода холодная, дно вязкое, и мне было обидно оттого, что ты не стоишь на берегу и не можешь посмеяться, глядя, как два неуклюжих старика уродуют себя. Мой друг, мудрый только своей мудростью, желая отвлечь меня, заводил разговоры, как он считал, на приятные для меня темы. Он знал моих близких, жену и детей, и спрашивал о них. О детях, разумеется. Что я мог ему отвечать? Что я помню их еще более смутно, чем жену? Дочь Елена чем-то похожа на тебя, Кира, она старше тебя, она была когда-то самым дорогим мне существом. Викентий отдалился от меня рано, ему и шестнадцати не исполнилось, как в наших отношениях начался полный разброд, а позже, когда он стал взрослым человеком, мы не сумели заново узнать и оценить друг друга. Наша с ним связь продолжается скорее по чувству долга, чем по зову крови и любви. С дочерью было все иначе. Шесть лет ей было, когда она как-то подошла ко мне, вскарабкалась на колени, тесно прижалась, обвилась ручонками вокруг моей шеи и жарко дохнула в ухо: «Папочка, я так люблю тебя, что у меня ручки дрожат!» До сих пор счастливое воспоминание о страждущем, обращенном ко мне детском смятении согревает меня в злые часы безысходности. Леночку я всегда ощущал как принадлежность своей плоти, своей души, ярчайшую необходимую принадлежность. Страх за ее хрупкое существование, бывало, костенил мою волю, как судорога. Опьянение ее присутствием достигало порой такой силы, что я не выдерживал и плакал легкими слезами, пряча их от всех. Чудная, любопытная, бесшабашная, нежная кроха! Я и не заметил,как она выросла, как налилась упругой женственностью, как потянулась сердечком и умом к своему предназначению, туда, где мое место было сбоку припека. Она вышла замуж и покинула отчий дом. У нее больше не дрожали ручки от любви ко мне. Ее уход вырвал из моего мозга какие-то бесценные крупицы, позволявшие смотреть на мир доброжелательно. Человека удерживают на земле в прямом состоянии невидимые колышки его привязанностей — к детям, к любимым; если эти колышки поломать, человек начинает вихляться, как гуттаперчевая кукла. На него стыдно и пакостно смотреть со стороны, и он сознает это, и тужится сохранить былое равновесие, и кривляется еще отвратительнее. Я продолжаю любить свою дочь, но не ту озабоченную, решительную даму, которая иногда приезжает в гости и которая знает все на свете про меня, про себя, про людей; я в ней угадываю и выискиваю черты прежнего доверчивого ребенка, и, разговаривая с дочерью, целуя ее, я обращаюсь только к той, канувшей в Лету, бесценной тени. Елена видит это, но понимает по-своему и злится, надувает щеки. «Как ты бываешь невыносим, отец!» — говорит она. Я ответно бешусь, потому что, когда она так говорит (по любому поводу), мне трудно различить в ней сладостный облик шестилетней Елочки, он мучительно ускользает, занавешивается серым мраком. Особенно бывает гадко, когда Елена Тимофеевна начинает разглагольствовать о воспитании детей, а о чем ей еще говорить — ведь она учительница, директор школы. Это близкая ей тема. Она, ища у меня сочувствия, занудствует о падении нравственности, о новых течениях и веяниях в педагогике и, увлекшись, начинает рассуждать о детях, как садовник толкует о плохо прополотых от сорняков грядках. Я нарочно возражаю ей самым нелепым образом. Я готов надавать шлепков этой самоуверенной учительше, вышвырнуть ее из дома, и между нами происходят унизительные перепалки, похожие на все подобные ссоры отцов и детей, когда люди не могут понять друг друга не потому, что расходятся во мнениях, а потому, что кудахчут каждый со своего собственного насеста. Что бы и какими словами я ей ни доказывал, я молю лишь об одном: «Пощади, не убивай в себе маленькую Елочку!» — и что бы она ни отвечала, я слышу одно только: «Отстань! У меня свои заботы и свои страдания, там тебе нет места!»
Вот
Писать трудно, но все же докончу как-нибудь. Я жалел, что взбаламутил спокойствие друга явлением своей страдающей особы, и вскоре уехал. На прощание он попытался утешить меня старинными словами о том, что любую боль лечит время, и при всем своем уважении к нему я невольно усмехнулся: он рассуждал так, будто ему и мне отпущено по две, а то и по три жизни. Уместнее бы ему вспомнить, что горбатого могила исправит.
Только я вошел в свою квартиру, волоча по полу шлейф обреченности, нате вам — телефонный звонок: оказывается, на завтра назначено заседание исполкома, которое окончательно решит вопрос со строительством. Я ужаснулся тому, что ничто во мне не шевельнулось в ответ на это значительное известие. А ведь это было дело — дом-то этот проклятый! — которое занимало меня, тревожило много месяцев. Сколько тюбиков валидола я иссосал на этой почве. И вот полнейшее безразличие и досада, что завтра, вероятнее всего, придется выступать, сотрясать воздух. Конечно, так бывало и раньше, я вдруг утрачивал интерес к какой-нибудь идее, к начатой работе, к человеку, но этому всегда было объяснение, значит, увлекал новый замысел и новые люди. Иными словами, не было случая, чтобы я терял перспективу движения, а сейчас именно это произошло. Я иссяк до дна. Я словно очутился в пустыне, где ничто не привлекает взгляд, куда ни посмотри — один и тот же желтый песок и марево зноя. Мне стало муторно, и я в который раз за последнее время потянулся мыслью к тебе, Кира, чтобы не сойти с ума.
Чувство к тебе напоминает мне чем-то любовь к дочери, когда она была ребенком. Оно так же бесплотно и столь же всеобъемлюще. Оно не заключается в какой-то четкой мысли или желании, а полноправно властвует над каждым жестом и ощущением, над любым проявлением моей воли и рассудка. Это чувство, как погода, утром просыпается со мной, буйствует днем, а вечером укладывается спать и среди ночи легонько поскребывает в груди. Любовь дрожит во мне одной унылой нотой, точно мир внезапно лишился всех остальных звуков. Наверное, будь у меня возможность встречаться с тобой, видеть тебя, любовь приобрела бы иные, более определенные формы и, может быть, свалила бы меня одним внезапным ударом, а не истачивала по крохе в день.
Я выступил на заседании и говорил доказательно и вместе с тем проникновенно, короче, произвел наилучшее впечатление. Вопрос был решен положительно. Все поздравляли меня, и я с радостью пожимал протянутые руки. Случился только один маленький казус: обмениваясь любезностями с председателем исполкома, я назвал его почему-то Данилой Ивановичем, а его на самом деле зовут Марком Яковлевичем. Впрочем, кроме нас двоих, никто не обратил внимания на это недоразумение. Тем более что Данилу Ивановича я не выдумал с ветра, так зовут заместителя.
Пора ставить точку. Сказав тебе правду, я не чувствую ни облегчения, ни горя.
Но господи, какое же это наслаждение, сказать тебе на прощание — будь счастлива, любовь моя! Любовь моя, будь счастлива и ясна духом!
Тимофей Кременцов».
Письмо девятое.«Тимофей Олегович, сегодня получила ваше письмо. Не знаю, что ответить. Хотя нет — вы мудры и добры — не мне утешать вас — спасибо вам! Могу быть вашей, но любить — о-о!! Представить трудно, чтобы я осмелилась назвать вас на «ты»!
Видите, сколько восклицательных знаков подряд — это моя благодарность. Простите, простите, дорогой мой друг!
Ваша Кира».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда Новохатов приехал в Н. и заходил к Кременцову, Кира уже второй день лежала в больнице, в отделении интенсивной терапии. Случилось это так. Тимофей Олегович и Кира пили чай в гостиной. Кременцов, неузнаваемо изменившийся с приездом Киры, суетливо-восторженный, бестолково-многоречивый, с каким-то хищным блеском глаз, жадно следил за каждым ее движением. Он с угодливой гримасой пытался предвосхитить всякое ее желание, чем очень смешил.
— Будет вам, — улыбнулась ему Кира. — Вы меня обхаживаете, как шамаханскую царицу. А я девушка застенчивая.
— Хи-хи-хи! — сказал Кременцов, неестественно крепко потирая ладони.
Кира отхлебнула глоточек ликера из рюмки, вдруг резко выпрямилась, глотнула воздух широко открытым ртом, глаза ее покатились под лоб, и она начала валиться со стула набок. Кременцов успел подскочить и подхватить ее. Она потеряла сознание. Он удерживал ее в сидячем положении и безумно оглядывался. Потом поднял на руки, донес до кушетки, положил. Под голову подсунул маленькую подушечку. Поправил задравшуюся выше колен юбку. Кира, белее потолка, казалось, не дышала. Кременцов зачем-то потрогал ее плечи, лоб, точно проверял, нет ли у нее жару. Он вызвал «скорую помощь», потом позвонил главному врачу городской больницы, к счастью, своему доброму знакомому. Тот его несколько успокоил:
— Молодая женщина? Обморок? Ничего не может быть опасного, Тимоша. Неужели ты за свою жизнь еще не нагляделся на дамские обмороки? Потри ей виски уксусом и пошлепай по заднице.
Уксуса Кременцов не нашел, смочил тряпочку одеколоном. Не успел прикоснуться к ее лицу, она открыла глаза.
— Что это со мной? — спросила.
— Не знаю. Ты сидела за столом и вдруг начала падать. У тебя так раньше бывало?
— Бывало. Но не так. Можно мне сесть?
— Не надо, девочка! Сейчас приедет врач. Тебе где-нибудь больно?