Большая барахолка
Шрифт:
Он вышел, шаркая тапками — шлеп-шлеп! Я закрыл глаза. Сердце колотилось, как после долгого бега, я задыхался, и даже поднять голову не было сил. Меня опять затянуло в сон. Я провалялся еще несколько дней, пока доктор не разрешил мне вставать. «При условии, что вы не будете утомляться и не сразу возьметесь за уроки. У вас несколько… болезненная возбудимость, есть риск рецидива». Вандерпут сказал ему, что я хожу в лицей, «отличник, отличник, доктор, я так горжусь им, я и сам когда-то был круглым отличником. Это у нас семейная традиция». Но мне не хотелось ни вставать, ни вылезать из своей норы. Я не открывал шторы, лежал, зарывшись носом в подушку, и пытался перехитрить боль, нырнуть в прошлое и выудить из него редкие счастливые минуты.
— Лаки!
— Йеп?
— У тебя такие светлые, такие ясные глаза. Так и хочется в них окунуться.
—
— Это не из фильма. В фильмах так не говорят. Там они все только honeyда honey— мед значит. Вот уж не хотела бы, чтоб меня так называли — к пальцам липнет.
— Honey, — прошептал я.
Она улыбнулась:
— Когда ты говоришь, не липнет.
— Honey… honey…
Иногда я плутовал. Обнимал ее, покрывал поцелуями ее лицо, волосы. Вранье — она ничего такого не разрешала. Но мне было так плохо… И засыпал я только тогда, когда уже не хватало слез.
Каждый день заходил Крысенок. Врывался в комнату, усаживался на кровать по-турецки, смотрел на меня с жалостью и говорил:
— Не плачь, старик, ну не плачь. Видно, так уж оно мектуб [14] . Инш’Алла!
Чтобы расшевелить меня, он, размахивая руками, как мельница крыльями, рассказывал о последних подвигах Чокнутого Пьеро и Рене Американца.
14
Так предначертано, суждено (араб.).
— Вот увидишь, шеф вернется со дня на день, и мы тоже провернем славное дельце.
Крысенок развлекал меня, как мог. Раза два он заставал меня с непонятной книгой, которая осталась от отца, и сразу принимался зубоскалить.
— Ты смотри поосторожнее, — тянул он нараспев. — Книги — вещь опасная. От них недолго рехнуться, это тебе всякий скажет. Слыхал историю про одного служащего торговой фирмы, который ни с того ни с сего вдруг пристрастился к чтению?
— Нет. Расскажи.
— Мне его сын рассказывал. Сначала вроде бы домашние ничего такого не замечали. Просто он стал какой-то скучный. А потом начал читать. Однажды вечером его жена с ребятишками пошли в кино, а когда вернулись, увидели, что он забился в угол с книжкой в руках. Жена спрашивает: «Что ты там делаешь, Эрнест?» А он спокойно отвечает: «Читаю, дорогая». Тут они все, понятно, на него накинулись и книжку отняли. Так было раза два или три, наконец они забеспокоились всерьез и больше его дома одного не оставляли. Все бы хорошо, но он стал подолгу засиживаться в туалете — бывало, часа два-три сидел. Иди знай, чем он там занимается! Дети спрашивают: «Папа, что ты там делаешь?» В ответ тишина. Как-то раз, когда он особенно долго не отзывался, они взломали дверь и увидели, что он сидит читает книжку. А тут его еще и с фирмы выгнали — взял моду читать на работе. Новую работу он не нашел, все знали, что он ненормальный и дома его стерегут. Кто-нибудь из них всегда оставался дома, чтобы за ним приглядывать, а если все уходили, то привязывали его к кровати. Так продолжалось целый год, в доме не осталось ни гроша, так что старшую дочку пришлось отправить на панель. Ей всего-то шестнадцать лет было, бедняжке. Кончилось все это, разумеется, плохо. Однажды вся семья пошла в кино, а он отвязался, вытащил у сына из-под подушки автомат и, когда домашние вернулись, расстрелял их всех, включая дочкиного клиента. А потом взял книжку и читал всю ночь и все утро — отвел душу!
Я смеялся, а Крысенок поправлял все время падавший ему на глаза черный завиток и радостно улыбался.
II
О Леонсе мы так ничего и не знали, Вандерпут иногда строил всякие фантазии насчет «нашего друга». У него вошло в привычку перед сном заходить ко мне с чашечкой ромашкового чая. Он садился в кресло, укутывал ноги пледом — уже наступила весна, но его всегда знобило — и пил свою ромашку, шумно отфыркиваясь после каждого глотка.
— Вот увидите, юноша, — говорит он мне, поднося чашку ко рту, — Леонс очень скоро вернется обеспеченным человеком. Этот мальчик далеко пойдет, я всегда верил в него, старался вложить в него все лучшее, что во мне есть.
Он отпивал глоток и отдувался в усы.
— Вернется, вернется, и не с пустыми руками. Нынче молодым, энергичным,
И хитро подмигивал:
— Поедем в Калифорнию!
Он все время покупал американские журналы «Лайф» и «Тайм», чтобы узнать, какие там условия жизни.
— Главный вопрос, смогу ли я, в моем возрасте, приспособиться, — озабоченно говорил он. — Как по-вашему?
Я отвечал, что он отлично приспособится, особенно в Калифорнии, если только будет поменьше высовывать нос. Он слушал, прихлебывая обжигающий чай, и довольно бормотал:
— Вы так думаете? Думаете, я не слишком стар? Наверно, вы правы. Да что там… Я всегда был гражданином мира. Конечно, я люблю Францию, меня многое к ней привязывает, это так. Но мы слишком… как бы сказать… — Он потер друг о друга большой и указательный пальцы, будто щупал невидимую материю. — Слишком, что ли, цивилизованные, слишком… упаднические, делайте со мной, что хотите, но это самое подходящее слово. Нам нужна прививка чего-то свежего. Взять хоть меня. Я, несомненно, слишком утонченный, слишком чувствительный, слишком… рассудочный. Но пересадите меня на новую, не столь изнеженную почву, и, уверяю вас, я еще смогу пустить корни и принести здоровые плоды… В фигуральном, естественно, смысле. И я уверен, что прекрасно выдержу эту пересадку. Готов поспорить, весь мой организм в Америке будет функционировать гораздо лучше. В определенном возрасте становится все труднее восстанавливать силы за счет внутренних ресурсов. Они не бесконечны. И нет ничего лучше крупных перемен, которые пробуждают в нас новые источники энергии. Это очень бодрит. А то порой я чувствую себя… каким-то высохшим. Совсем иссохшим.
Больше всего ему нравился «Ридерс дайджест», и он все подсовывал этот журнал мне:
— Вместо того чтобы валяться и киснуть, лучше бы почитали вот это. Очень поднимает дух. Замечательные примеры преданности и самоотверженности. А если вы страдаете, тут есть статьи о религии, загробной жизни, реинкарнации. Хотя, на мой взгляд, верить в загробную жизнь и реинкарнацию — значит быть пессимистом. Мне бы совсем не хотелось начинать все сначала!
Мы стали ощущать нехватку денег. Вандерпут жаловался: дела идут плохо, Кюль собирается на пенсию, и запросы его все растут. Конечно, он, Вандерпут, не толкает меня на прежнюю скользкую дорожку, наоборот, он очень рад, что я сижу дома и ничего не делаю. Однако в моем возрасте такая праздность может легко обернуться закоренелой ленью, которая непременно заглушит все мои умственные и душевные способности. Я должен поостеречься, он говорит об этом для моего же блага. Сам он не жалуется — боже упаси! — да он скорее умрет с голоду, чем будет жаловаться, хотя бы из чувства собственного достоинства… хотя мы уже проедаем последние его сбережения, те жалкие гроши, что он скопил в надежде провести последние дни в домике посреди тенистой долины, на берегу извилистой речки… Он вытаскивал из кармана большой клетчатый платок, медленно вытирал глаза и, сгорбившись, уходил, уверенный, что меня пробрало до самых печенок. Чтобы задобрить, он делал мне маленькие подарочки: то конфету, то сломанные часы, то старую цветную открытку с изображением доктора Экхардта, покорителя горы Маттерхорн, на фоне закатного неба. Этот последний подарок имел символический смысл.
— Не надо, юноша, забывать, что на нашем счету есть и победы, как-никак человечество кое-чего добилось. Так что не нужно впадать в отчаяние.
Когда я начал вставать, Вандерпут проявил чудеса щедрости — пригласил меня пообедать в ресторанчике на набережной. По этому случаю он сменил картуз на засаленный порыжевший котелок, целых полчаса чистил щеткой жестар-фелюш, надел лиловые носки и, чтобы не лишать прохожих удовольствия лицезреть их, подтянул повыше брюки; а вместо зонтика взял массивную трость с набалдашником слоновой кости в форме головы баварского крестьянина. «Подарок одного случайного знакомого», — объяснил он мне скорбным тоном покинутой гризетки. На улице старик купил у цветочницы букетик фиалок, вдел его в петлицу жестар-фелюша и то и дело останавливался, чтобы наклониться и понюхать. Из-за хронического насморка он и всегда-то дышал шумно, а тут, желая во что бы то ни стало насладиться запахом, издавал какое-то страшное сопение и рычание. Снова и снова набрасывался он на букетик, пытался овладеть им силой, это уже становилось непристойным. В ресторане он уныло жевал вареные овощи и снова сетовал на расточительность Кюля: тот хотел поехать на воды в Виши и требовал денег.