Большая дорога
Шрифт:
Дегтярев не слышал взрыва, и ему показалось, что он впопыхах бросил гранату без запала, но, выглянув из окопа, он увидел, что танк стоит неподвижно и позади него растянулась на земле гусеница. Дегтяревым овладела такая бурная радость, что он закричал:
— Подби-ил! Подби-ил!
Он не знал, что никто не слышит и не может слышать его крика, потому что рвались снаряды и гранаты, и кричал исступленно:
— Подби-ил! Подби-ил!
Дегтяреву хотелось, чтобы все видели этот подбитый вражеский танк, и ему казалось, что где-то недалеко Маша и она видит это железное чудовище в две тысячи пудов весом, бессильное перед всемогуществом человека.
— Ложись! —
Дегтярев упал на дно окопа, над ним прогремело что-то темное, посыпалась земля на лицо, и он закрыл глаза, проваливаясь в какую-то бездну.
Очнувшись, Дегтярев увидел над собой тревожное лицо академика.
— Если бы я не толкнул вас, Владимир Николаевич, танк раздавил бы вас, как огурец, — сказал академик, вычищая землю из ушей. — Увлеклись вы… А вообще все хорошо дрались, черт возьми! Русская интеллигенция оказалась на высоте. Мы устояли. Танки не прошли… Дайте, я поцелую вас, как сына, — проговорил растроганно академик и обнял Дегтярева.
Потеряв три танка, немцы повернули назад и закрепились в Шемякине. Вечером в березовой роще хоронили профессора Незнамова. Он бросился с гранатой под танк.
— Вот и кончился его оптимизм, — угрюмо проговорил Протасов, когда над могилой Незнамова вырос небольшой холмик.
— Я вас не понимаю, — сказал академик, вскинув на Протасова строгий взгляд.
— Он утверждал, что в схватке со старым миром всегда побеждает новый…
— Да, он ушел с поля боя победителем.
— Если мы будем так «побеждать», то от нас скоро никого не останется.
— И все же мы — даже мертвые! — победим! — со страстной убежденностью проговорил академик. — Будет день! К этой могиле придут благодарные соотечественники наши и поклонятся праху героических своих граждан. Они назовут наши имена с гордостью за советскую интеллигенцию, которая вместе с народом своим билась за Родину.
«Нет, ничего нет выше счастья жизни, — подумал Протасов. — Все это ложь, самоутешение, красивые слова… Жить, жить! Дышать, есть, двигаться, любить… Какая мне радость сознавать, что после меня будут жить счастливо другие? Они даже не вспомнят обо мне. А если и вспомнят, поднимая рюмку с вином на веселой пирушке, улыбаясь красивым своим женам, то что это для меня, когда я буду валяться вот в такой ямке?»
С того момента, когда он увидел движущиеся на него танки, Протасов думал только об одном: как бы остаться в живых. Правда, он стрелял, бросал гранаты, но делал это механически, лишь бы поскорей выполнить свои обязанности. Бросив последнюю гранату, он опустился на дно окопа и просидел на корточках до тех пор, пока не ушли танки. Он видел, как профессор Незнамов поправил очки, слышал, как он сказал самому себе: «Да, Викентий Иванович прав». Потом Незнамов взял гранату, вылез из окопа и пошел ровным, неторопливым шагом навстречу танку. Руки у него дрожали, и он боялся, что граната сорвется и не долетит. И тогда внезапно ему пришла мысль, что танк непременно подорвется, если лечь на его пути с гранатой, и он лег на траву: так было совсем не страшно. Он вытянул вперед руку с гранатой и подсунул ее под гремящую гусеницу…
И когда к могиле пронесли на носилках куски окровавленного тела — все, что осталось от профессора истории, — Протасов подумал, что нужно что-то сделать, чтобы уйти от смерти. Но, стремясь сохранить свою жизнь, Протасов, сам не сознавая того, ускорял свою смерть. Он уже умирал той страшной и неотвратимой смертью, которая поражает всякого, кто решил жить только для
А Протасов молчал, не принимая участия в этой взволнованной жизни. Он умирал, выключив себя из окружающего мира, порвав все связи с людьми, ничем не интересуясь, кроме своей судьбы. Он ел, двигался, дышал, но это не была жизнь, а лишь ожидание чего-то страшного. Он перестал умываться, чистить зубы, бриться — для чего? Обросший бородой, со спутанными, нерасчесанными волосами, с пустыми глазами, он производил впечатление человека, лишенного разума, и все сторонились его.
Академик заставлял его умываться, чистить обмундирование, оружие, — Протасов вяло исполнял приказание, а на другой день все начиналось снова. Политрук Гаранский не раз старался вызвать Протасова на откровенный разговор, но Протасов отмалчивался.
«Да он мертвый», — подумал Гаранский, вглядываясь в его изжелта-серое лицо.
Маша пришла в Спас-Подмошье к генералу Михаилу Андреевичу Дегтяреву, но не застала его.
— Уехал встревоженный, — сказала Анна Кузьминична.
Она была обрадована приходом Маши и умоляла ее поподробнее рассказать о встрече с Владимиром. Ее интересовало и то, как одет он, не похудел ли, как питается, и то, что он делает, не назначен ли в разведку, и то, получил ли он посылочку, которую она посылала ему с академиком. Но Маша знала так мало о Владимире, так коротка была их встреча, что она ничего не могла рассказать Анне Кузьминичне. Она промолчала и о том, что Владимир ранен. Но об одном она не могла не сказать — о женщине, которая омрачила ее счастье.
— Лишь бы он остался жить! — шептала Анна Кузьминична.
Она жила в непрестанной тревоге, ей казалось, что вот-вот кто-то войдет в дом и скажет, что Володи больше нет на свете. От этой мысли она вся цепенела, и тогда из рук ее валилась посуда, пригорало что-то на сковородах.
Они просидели с Машей всю ночь и говорили только о Владимире. На рассвете совсем близко разорвался снаряд, и вдруг загрохотало, завыло, заухало. Анна Кузьминична и Маша выбежали на улицу. Люди растерянно смотрели на запад, откуда доносился грохот сражения. Кто-то сказал, что немцы внезапно прорвали нашу оборону и заняли Шемякино.
Вскоре прискакал верхом Николай Андреевич и подтвердил эту весть. Он спешно отправлял в лес людей, туда же погнали и скот. Коровы мычали, встревоженные взрывами. Анна Кузьминична должна была отправиться в лес поварихой партизанского отряда. Николай Андреевич торопил ее. Она со слезами на глазах попрощалась с Машей, повторяя:
— Лишь бы был жив!.. Если его не станет, зачем мне жить? Лишь бы был жив!..
Маша осталась одна в доме. Когда генерал приехал, усталый, запыленный, с красными от бессонной ночи глазами, она не решилась сказать ему о своей просьбе и спросила: