Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

А.К.: Спасибо большое. Осталась самая малость. Почему в нем сохранилось так много детских черт?

С.Л.: Такой характер… Вообще он был очень женственный…

Характер у него был, как говорят, «сложный, но в действительности хороший»… Он никому не делал зла… не хотел зла… сочувствовал несчастным…

Все то, о чем я вам рассказывал, он тоже делал как ребенок. Ему казалось, что все должны радоваться, что ему помогают. Он был женственной натурой. Хотя и как мужчина он был большой молодец…

А.К.: Самым продуктивным в его творчестве оказался период совместной жизни с Татьяной Алексеевной Озерской-Тарковской. Вы знали и первую его семью, и вторую, и третью… Что-нибудь Вы могли бы сказать по этому поводу? Может быть, те жены не очень соответствовали ему как поэту?

С.Л.: Я знал его первую жену Марусю… Знал так хорошо, что я даже не знаю ее отчества. Это была прелестная милая женщина, которая его боготворила… Затем возникла Тоня… (Тренина, по первому мужу)… Это была женщина красивая, добрая, мягкая, но она не была властной… Она была куколкой… Прелестной, милой, доброй, порядочной, — и ему было тяжело… Квартира была такая: на первом этаже (на Серпуховской где-то, если я не ошибаюсь)… одна комната темная (без окна), другая хорошая; в темной спала дочь Тони, которая его очень не любила (почему, я не знаю)… Ему было очень тяжело: путь к дому часто заливался водой, а ему было очень трудно, на костыле… на костылях… Мое мнение, которое я доказать не могу, заключалось в том, что у Татьяны была хорошая квартира, в удобном месте, и это

по-человечески понять можно… Как женщина, она была, по-моему, непривлекательна… Сухая… Например, мы жили в одном доме на Черняховской; встречаемся, — она жалуется, что Арсик не переводит, ленится… Мне она не нравилась… Ну… ничего такого плохого о ней я сказать не могу… Я не думаю, что он ее любил.

А.К.: Я слышал от супруги Корина (Гиляровой), что Татьяна Алексеевна очень часто говорила Тарковскому: «Ты — гениальный», «Ты — суперспособный», «Ты — должен!», «Ты — можешь!» — и тем самым его активно мобилизовала на работу, помогла ему раскрыться…

С.Л.: Ну… не знаю… может быть… Мне она жаловалась, что он не переводит…

А.К.: Были ли Вы вместе с Тарковским в компании с Цветаевой? Какие у них были отношения?

С.Л.: Не был… Не знаю, какие у них были отношения…

А.К.: И последний вопрос: с кем еще дружил Тарковский в 30-е, 40-е, 50-е годы?

С.Л.: У него были друзья… Горнунг, кажется… Есть такая фамилия?

А.К.: Есть, есть.

С.Л. Но я его не видел. Слышал… Я с ними вместе не сталкивался…

А.К. Это был известный для меня фотограф…

С.Л. Он еще и стихи писал.

А.К. Кстати, знаете ли Вы об этом или нет, Горнунг — это фамилия мужа дочери Тарковского Марины… Если Александр Горнунг — это сын того Горнунга, то это интересно…

С.Л. Вот как? Я ничего не знал об этом…

А.К. Семен Израилевич, большое Вам спасибо за все сегодняшнее длительное наше общение, крепкого Вам здоровья, долгих лет жизни, и побольше творческих удач! Ваши последние стихи мне очень понравились.

С.Л. По случаю вспомнил почти анекдот (хороший) из той жизни. Мы выступали где-то в одной из республик…

А.К. С Тарковским? Или с кем-то?

С.Л. Тарковский… и я… и Долматовский… и Ошанин… Ведущий сказал: «К нам приехали знаменитые поэты: Евгений Долматовский, Лев Ошанин, Михаил Луконин… а также переводчики — Липкин и Тарковский». И это его так рассердило, что он в президиуме — и все это видели! — поднялся и вышел за кулисы… Я ему потом говорю: «Ведь этот человек не имел в виду ничего плохого… ведь он нас не знает как оригинальных поэтов… Он сказал то, что есть…» Но он был очень раздосадован.

А.К. Спасибо огромное! Все эти воспоминания очень теплые, и последняя деталь — только Вы о ней можете рассказать… очень важная деталь — и только Вы ее свидетель. Большое, большое Вам спасибо!

Первая публикация в журнале "АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ", № 5, 2001, с. 69–78. [2]

Х А Й Я М И А Д А

Р У Б А И

(перевод: Семен Липкин)

Мои желания от века — подруга и вино, Ни о былом, ни о грядущем не думаю давно. О трезвости не размышляю и пьянство не хулю, Моя добыча в этом мире — мгновение одно. Однажды в кабаке собрался тесный круг, Сидели юноши, обняв своих подруг. А кравчий наливал, и пел певец: "Пройдут и эти дни, пройдут, исчезнут вдруг". Страдая, кравчий, я не знал, что наслажденья есть такие! Вино, я понял, превзошло все блага, радости другие! Налей вина мне; хоть на миг оно мне утром жизнь дарует, — О том, как сладок этот миг, узнать ты можешь у Мессии! Вино — мой Бог и вера, о кравчий благосклонный, Моя душа, о кравчий, сей кубок благовонный. Вино ты отвергаешь, как беззаконье, ересь, А я вина и кубка всегда блюду законы. Подруга старая моя — вот это старое вино. Мне жить без дочери лозы самим творцом запрещено. Мне говорят: — кто пьет вино, тот веру в божество отверг, Но пью из кубка: для меня в нем божество заключено! Не кайся, если духом стоек, в том, что глоток вина — хорош. Вино подобно влаге жизни. Оно вредит нам? Это ложь! Но если каяться желаешь, когда настанет рамазан, [Р-003] То кайся лишь в своих молитвах, — и ты спасенье обретешь. Зачем ты рубище надел, коль темен ты, как прежде? С лохмотьями не связан путь ни к скорби, ни к надежде. Самонадеянный, парчу не заменяй дерюгой, — Ты к благу не придешь — в какой ты ни был бы одежде. Коль жаждешь золота, стремишься к серебру, Тебя не приведут усилия к добру. С друзьями ешь, пока не охладел твой вздох, Не то сожрут враги все яства на пиру. Всю жизнь одним я делом занят: хвалить вино привык. Мое добро — кувшин и чаша, вокруг меня — цветник. Отшельник, если твой учитель — премудрый разум твой, То знай: учитель твой всего лишь — мой верный ученик. Вот книги юности последняя страница. Ко мне восторг весны, увы, не возвратится. Меня, задев крылом, ты промелькнула мимо, О молодость моя, ликующая птица!

2

Расшифровка магнитозаписи выполнена Т.Насыбулиной.

Большая книга стихов поэта

Поэт Семен Израилевич Липкин

"Есть прелесть горькая в моей судьбе…"

* * *

Есть прелесть горькая в моей судьбе: Сидеть с тобой, тоскуя по тебе. Касаться рук и догадаться вдруг, Что жажду я твоих коснуться рук, И губы целовать, и тосковать По тем губам, что сладко целовать.

1937

АПРЕЛЬ

А здесь апрель. Забылась роща в плаче. На вербе выступил пушок цыплячий. Опять земля являет облик свой, Покрытый прошлогоднею листвой. Какая тишь, какое захолустье, Как странно выгнулось речное устье, Пришли купаться ясени сюда, До пояса доходит им вода. Там, в рощице, то синим, то зеленым Сукном одет затон, и над затоном Топырит пальцы юная ольха. И, словно созданная для греха, Выходит на террасу щебетунья, Цветущая полячка, хохотунья, Чья бровь дугой, и ямки на щеках, И множество браслетов на руках, И необдуманная прелесть глаз Уже не раз с ума сводили нас… Бубни стихи, живи светлей и проще! Журчит река. Недвижен воздух рощи. Всей грудью обновленный дышит прах. Но все это в меня вселяет страх. Я вижу: на тепличное стекло Цветов дыханье смрадное легло. Мне кажется: из-за речных коряг Невидимый вот-вот привстанет враг. И черный грач, как будто без причины, То тут, то там садится на вершины, И вниз летит, и что-то мне кричит, И вверх как бы в отчаянье летит, Затем, что слушать здесь никто не хочет, Когда он горе близкое пророчит. Так иногда, увидев тайный свет, Беспомощный, но истинный поэт О зле грядущем нам напоминает, Но тусклых слов никто не понимает. А вот еще ольха. Мне в этот миг Понятен хруст ее ветвей сухих: Она своей седьмой весны боится! Она слепым предчувствием томится: Страшит ее весенних дней набег, Ей милым стал больной, унылый снег, И дерева младенческое горе Моей душой овладевает вскоре. И даже та, чьи ямки на щеках, И множество браслетов на руках, И необдуманная прелесть глаз, Уже не раз с ума сводили нас, Та, что сейчас своей красой летучей Нас обожгла, — она больна падучей, И знаю: ночью будет нас пугать Улыбкой неестественной.

1937

ОТКРЫТКА

Я получил открытку, на которой Художник темный написал случайно Чудесный дом, и мне за каждой шторой Какая-то мерцала тайна. Извозчики, каких уж нет на свете, Кареты выстроили — цуг за цугом, А сами собрались в одной карете, Видать, смеялись друг над другом. И мне представилась тогда за домом Вся улица, все улицы, весь город. Он показался мне таким знакомым, — Не в нем ли знал я жар и холод? О царь всевидящий — незрячий случай! Понятно мне: в том городе и ныне Я проживаю, но другой, но лучший, Но слепо верящий в святыни. В том городе моя душа прекрасна, Не менее души прекрасно тело, Они живут между собой согласно, И между ними нет раздела. И если здесь несбыточны и хрупки Беспомощного разума созданья, — Они там превращаются в поступки, Мои сокрытые мечтанья. Там знают лишь один удел завидный — Пьянящей жертвенности пить напиток. Там ни к чему умельца дар постыдный, И мне туда не шлют открыток.

1937

СЧАСТЬЕ

Хорошо мне торчать в номерах бобылем, По казачьим станицам бродить, Называть молодое вино чихирем, Равнодушно торговок бранить. Ах, у скряги земли столько спрятано мест, Но к сокровищам ключ я нашел. Это просто совсем: если жить надоест, — Взял под мышку портфель — и пошел. Из аула в аул я шатаюсь, но так Забывают дорогу назад. Там арабскими кличками кличут собак, Над могилами жерди стоят. Это знак, что великий смельчак погребен, Мне ж, по правде сказать, наплевать, Лишь бы воздух был чист, и глубок небосклон, И вокруг ни души не видать. Вот уже за спиною мечеть и погост, И долина блестит вдалеке. Полумесяцем там перекинулся мост, В безымянной колеблясь реке. Очевидно, река здесь недавно бежит, Изменила недавно русло. Там, где раньше бежала, там щебень лежит, И каменья чисты, как стекло. Долго странствовать буду. Когда же назад Я вернусь, не увижу реки: Только россыпи щебня на солнце блестят, Только иверни да кругляки! Оскверню ли я землю хулой иль хвалой? Постою, погляжу и пойду. За скалой многоуглой, за каменной мглой Безымянной рекой пропаду.