Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1942

ПЕРВОЕ ЗАБВЕНЬЕ

Благословенны битва И неправые труды, Затоптанные жнитва И кровавые следы, В побитых рощах птицы И пахучая смола, Смятенные страницы И летучая зола, И эскадрон, случайно Обескровленный вчера, И стук в окошко тайный И условленный с утра. И те, под влагой страстной, Окаянные глаза, Язычницы прекрасной Покаянная слеза, И тополя волненье В расцветающем саду, И первое забвенье В исцеляющем бреду.

1943

МЕТАМОРФОЗЫ

Прошел спокойно день вчерашний… Наступит некое число: Там, где железо рылось в пашне, Там воду загребет весло. Забьется рыба в листьях дуба. Коснутся гребни волн звезды. Безвинного и душегуба Сравняет равенство воды. К недосягаемой вершине Ладья причалит в тишине. Тогда в единственном мужчине, Тогда в единственной жене Проснутся голоса Приказа. Отступит море. Встанет брег. Начало нового рассказа. Дни первых тягот, первых нег. Посмотрят оба удивленно На воды, свод небес, и вот Для Пирры и Девкалиона Пережитое оживет. Что было страшным, близким, кровным Окажется всего бледней. Очарованьем баснословным Существенность недавних дней. Предстанет в речи задушевной. Как мало нужно для того, Чтоб день растленный, тлен вседневный Одушевило волшебство! Где радостью засветит горе, Где храмом вознесется пыль, И как цвета меняет море, Меняться будет наша быль. Но вслушайся в их жаркий лепет: Он правды полн, он правды полн! Той правды вещий, яркий трепет, Как трепет света в гребнях волн. И минет время. Прибылая Вода столетий упадет. В своих руинах жизнь былая На свежих отмелях взойдет. Найдет в развалинах историк Обрывки допотопных книг, И станет беден, станет горек Воспоминания язык. Заветы мудрости тогдашней, Предметы утвари домашней, Обломки надмогильных фраз О нас расскажут без прикрас. С самим собою лицемерный, Проклявший рай, забывший ад, Наш век безверный, суеверный, Наш век — вертеп и ветроград — Своим позором ежедневным Твой разум ранит тяжело. И ты, смотрящий взором гневным На окружающее зло, Ты нашу боль всем сердцем примешь, Ты нашу быль переживешь. Ты мнимо правый меч поднимешь. Отступит правда. Встанет ложь.

1943

ИМЕНА

Жестокого неба достигли сады, И звезды горели в листве, как плоды. Баюкая Еву, дивился Адам Земным, незнакомым, невзрачным садам. Когда же на небе плоды отцвели И Ева увидела утро земли, Узнал он, что заспаны щеки ее, Что морщится лоб невысокий ее, Улыбка вины умягчила уста, Коса золотая не очень густа, Не так уже круглая шея нежна, И мужу милей показалась жена. А мальчики тоже проснулись в тени. Родительский рост перегнали они. Проснулись, умылись водой ключевой, Той горней и дольней водой кочевой, Смеясь, восхищались, что влага свежа, Умчались, друг друга за плечи держа. Адам растянулся в душистой траве. Творилась работа в его голове. А Ева у ивы над быстрым ключом Стояла, мечтала бог знает о чем. Работа была для Адама трудна: Явленьям и тварям давал имена. Сквозь темные листья просеялся день. Подумал Адам и сказал: — Это тень. Услышал он леса воинственный гнев. Подумал Адам и сказал: — Это лев. Не глядя, глядела жена в небосклон. Подумал Адам и сказал: — Это сон. Стал звучным и трепетным голос ветвей. Подумал Адам и сказал: — Соловей. Незримой стопой придавилась вода, — И ветер был назван впервые тогда. А братьев дорога все дальше вела. Вот место, где буря недавно была. Расколотый камень пред ними возник, Под камнем томился безгласный тростник. Но скважину Авель продул в тростнике, И тот на печальном запел языке, А Каин из камня топор смастерил, О камень его лезвие заострил. Мы братьев покинем, к Адаму пойдем. Он занят все тем же тяжелым трудом. — Зачем это нужно, — вздыхает жена, — Явленьям и тварям давать имена? Мне страшно, когда именуют предмет! — Адам ничего не промолвил в ответ: Он важно за солнечным шаром следил. А шар за вершины дерев заходил, Краснея, как кровь, пламенея, как жар, Как будто вобрал в себя солнечный шар Все красное мира, всю ярость земли, — И скрылся. И медленно зрея вдали, Всеобщая ночь приближалась к садам. "Вот смерть", — не сказал, а подумал Адам. И только подумал, едва произнес, Над Авелем Каин топор свой занес.

1943

ВЕЧЕР

О вечер волжских посадов, О горний берег и дольний, Мучных и картофельных складов Ослепшие колокольни! Языческий хмель заплачек, Субботние пыльные пляски, Худых, высоких рыбачек Бесстыжие, грустные ласки. Плавучие цехи завода, Далекая ругань, а рядом — Вот эти огни парохода, Подобные чистым Плеядам.

1943

ВОЛЯ

Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони, Никогда я не думал, что столько на свете коней! Племя мирных коров, кочевая бычья держава Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды. Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки, Множество с глазами разумного горя глупых овец. Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье, Думают — это ведро, думают — это вода, Окровавленными мордочками тычутся в бричку. Ярость робких животных — это ужасней всего. Пятый день мы бежим от врага безводною степью Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят, Мимо еще неумелых блеяний ягнят-сироток, Мимо давно недоенных, мимо безумных коров. Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка, Воспаленное вымя тронет шершавой рукой, И молоко прольется на соленую серую глину, Долго не впитываясь… Пересохли губы мои, немытое тело ноет. Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди? Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле — Волей, ленивой волей, разумением равнодушным И беспредельным отчаяньем… Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль, Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе, Солнечный круги лунный круг одновременно горят. Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем: Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть. Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи: Только одна белена, только одна лебеда, Ни языка, ни отечества… Может быть, в хутор Крапивин приеду я к вечеру. Хорошо, если немцев там нет. А будут — черт с ними! Там проживает моя знакомая, Таля-казачка. Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст белье. Утром проснется раньше меня. Вздыхая, посмотрит И, наглядевшись, пойдет к деревянному круглому дому. Алые губы, вздрагивающие алые губы, Алые губы, не раз мои целовавшие руки, Алые губы, благодарно шептавшие мне: "Желанный", Будут иное шептать станичному атаману И назовут мое жидовское отчество… А! Не все ли равно мне — днем раньше погибнуть, днем позже. Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно, А теперь только воля осталась, ленивая воля.

1943

РУИНЫ

Как тайны бытия счастливая разгадка, Руины города печальные стоят. Ковыльные листы в парадных шелестят, Оттуда холодом и трупом пахнет сладко. Над изваянием святого беспорядка Застыл неведомым сиянием закат. Но вот из-за угла, где рос когда-то сад, Выходит человек. В руках его тетрадка. Не видно жизни здесь. Как вечность, длится миг. Куда же он спешит? Откуда он явился? Не так ли, думаю, наш праотец возник? Не ходом естества, не чарой волшебства, — Внезапно вспыхнувшим понятьем Божества От плоти хаоса без боли отделился.

1943

ЧЕРНЫЙ РЫНОК

Войдем в поселок Черный рынок. Угрюм и колок Блеск песчинок. Лег синий полог На суглинок. Войдем в поселок Тот рыбачий, И сух, и долог День горячий. Слова — как щелок, Не иначе! Бегут в ухабы Жерди, клети. Разбиты, слабы, Сохнут сети. Худые бабы. Злые дети. Не вынес Каспий Этой доли. Отпрянул Каспий К дикой воле. Вдыхает Каспий Запах соли. Воскликнем, вторя Пьяным трелям: — О холод моря По неделям, О битва горя С горьким хмелем! О патефоны Без пластинок, О день твой сонный Без новинок, Изнеможденный Черный Рынок! Пришел сюда я Поневоле, Еще не зная Крупной соли Сухого края, Чуждой боли. Не вынес Каспий Этой доли. Седеет Каспий В диком поле. Вдыхает Каспий Запах воли.

1944

ШТАБНАЯ СИМФОНИЯ

Лесных цветов счастливый Утренний плач. Уют неприхотливый Брошенных дач. Все прелести штабной картины, Столы, столы… Гул повторяют орудийный Деревьев грубые стволы. Владельцы этих зданий Где-то в бегах, В Сибири, в Туркестане, В камских снегах. Они здесь жили, как пришельцы, Ушли в тылы, А настоящие владельцы — Деревьев грубые стволы. Хотя б от них остался Запах иль цвет! Хотя бы вздох раздался Чей-нибудь вслед! Ушли, как ночь уходит в воду, Как тени мглы, И равнодушны к их уходу Деревьев грубые стволы. Здесь верить не умели, Веря, страдать, Смеяться в дни веселий, В скорби рыдать, Здесь ели много, пили много, Боясь хулы. Но кто ж хранил дыханье Бога? Деревьев грубые стволы! Отдел оперативный Ходит волчком. — Что делаешь, противный, Люди кругом! — Целует Верочка майора Гасан-оглы. Их тайну выболтают скоро Деревьев грубые стволы. И пусть мы негодуем, Шутим, ворчим, Но этим поцелуем, Наглым, смешным, Облагорожен гул горячий И дух золы, И эти брошенные дачи, И эти грубые стволы.

1944

ГОРОДОК

Молодой городок. Лебеда и песок И уродливые дома. Ни прохлады, ни цвета. Суховейное лето. Отвратительная зима. Я тебя навещал, Приезжать обещал, Признаюсь, не очень любя. Отчего же, угрюмый, Ты вошел в мои думы И забыть мне трудно тебя? А какой в тебе прок — Самому невдомек! Не забыл тебя ради той — Смуглолицей, учтивой, Узкоглазой, красивой? Пропади она с красотой! Ради милых друзей? Ради песни моей? Чепуха, суета, обман! Я друзей не взлелеял, Ветер песню развеял, Словно легкий, слабый дурман. Ради трудных годов? Ради чистых трудов? Я не их на помощь зову. Тут причина другая, И, ее постигая, Вижу: август зажег траву. И один пешеход Перед взором встает. Он идет, не зная куда. Невысокий, несмелый, На траве обгорелой Озирается иногда. Справа — светлый простор. Слева — серый бугор. На бугре ликует базар. Женский смех, разговоры И веселые шпоры Кривоногих, шумных мадьяр. Ослабел он в пути, А не смеет войти В городок, где шпоры звенят, Где его не забыли… Побелевший от пыли, Он пойдет назад, наугад. Край родной, край родной В этой шири степной Сохрани его, защити! Чтоб чужого не встретил, Чтоб и сам не заметил, Как сумел он к своим дойти! Как с надеждой к своим Он пришел невредим, Как в душе сберег навсегда Городок нелюбимый, Где суровые зимы, Суховей, песок, лебеда.

1944

СОЛОВЬИ

Поговорим о бродягах С горькой мечтой о корчме. Птицы в мужицких сермягах Свищут в зеленой тюрьме. До смерти им надоели Баловни глупой судьбы — Эти сановные ели, Эти тупые дубы. Осточертела до боли Листьев могучая цепь. Хочется в чистое поле, Хочется в нищую степь. Хочется жизни — голодной, Но хоть на несколько дней, Хоть на минуту — свободной, Хоть на мгновенье — своей. В диком, огнистом тумане Песню беспечную спеть И в разноцветном жупане В марево смерти влететь.