Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1960

РИСУНОК В НАЧАЛЕ ВЕСНЫ

Не для того идет весна, чтоб заблудиться в соснах, Чтоб между ними постелить роскошные ковры: Кругом галактики горят растений светоносных, Могучих полевых цветов планеты и миры. В первоначальной чистоте туманности речные Довавилонским словарем владеют до сих пор. На этой средней полосе земли моей, России, Я слышу трав и родников старинный разговор. Поймите же, что каждый день становится началом И нам сулит, как первый день, грядущую грозу! В треухе, в роговых очках, в пальтишке обветшалом, Сидит старик, сидит, пасет печальную козу.

1960

РИСУНОК НА ГРЕЧЕСКОЙ ПЛОЩАДИ

И дворик, и галерея Увиты пыльным плющом. Проститься бы поскорее — О чем говорить, о чем? Твой город в прежней одежде, Но сам ты не прежний нахал, Хотя и краснеет, как прежде, Седая

мадам Феофал. А там, на площади, людно, Таксисты дремлют в тени. Отсюда попасть нетрудно В Херсон, Измаил, Рени… Зачем, неудачник, злишься? Иль вспомнить уже не рад, Какой была Василиса Лет тридцать тому назад? Прокрадывалась в сарайчик — И дверь за собой на засов, И лишь электрический зайчик Выскакивал из пазов! Угадывал ты, счастливый, Чуть стыдный ее смешок, А на губах торопливый Горел, не стихал ожог. Студентик в пору каникул, Не ты ли еще вчера В душе своей жалко чирикал О смерти, о казни добра? Как в омут потусторонний Смотрел ты, робкий смутьян, На жмеринковском перроне В глаза безумных крестьян. Вповалку они лежали, Ни встать, ни уйти не могли, Прошедших времен скрижали Клеймили их: куркули. Но дикость хохлатского неба, Но звезд золотой запас, Но дикая стоимость хлеба, Но боль обезумевших глаз Померкли пред этой искрой Во мраке южных ночей, Пред этой легкой и быстрой, Безумной любовью твоей, С веселой, готовой пухнуть Смуглою наготой, С тяжелой, готовой рухнуть Греческой красотой.

1960

КОЛЮЧЕЕ КРУЖЕВО

Там, где вьется колючее кружево То сосной, то кустом, Там, где прах декабриста Бестужева, Осененный крестом, Там, где хвоя, сверкая и мучая, Простодушно-страшна, Где трава ая-ганга пахучая, Как лаванда, нежна, Там, где больно глазам от сияния Неземной синевы, Где буддийских божеств изваяния Для бурята мертвы, Где дрожит Селенга многоводная Дрожью северных рек, Где погасли и Воля Народная, И эсер, и эсдек, — Мы великим надгробия высечем, Мы прославим святых, Но что скажем бесчисленным тысячам Всяких — добрых и злых? И какая шаманская мистика Успокоит сердца Там, где жутко от каждого листика, От полета птенца.

1961

ГОРОД-СПУТНИК

Считался он раньше секретным, Тот город вблизи наших мест. При встрече с приютом запретным Спешили машины в объезд, Но после двадцатого съезда Не надобно больше объезда. Я в очередь, нужную массам, Встаю у нещедрых даров. Мне парень, торгующий мясом, Кричит: "Израилич, здоров!" И вполоборота: "Эй, касса, Учти, что кончается мясо!" Мне нравится улиц теченье — Средь сосен глубокий разрез, Бесовское в башнях свеченье, Асфальт, устремившийся в лес, И запад, огнями багримый, И тонкие, пестрые дымы. Люблю толстопятых мужичек И звонкую злость в голосах, Люблю малокровных физичек С евфратской печалью в глазах, Люблю офицеров запаса — Пьянчужек рабочего класса. Слыхал я: под тяжестью сводов, Под зеленью этой травы — варталы, где много заводов, Где сколько угодно жратвы, Где лампы сияют монистом Механикам и программистам… Уйдем от назойливых басен! Поверь, что не там, под землей, А здесь этот город прекрасен — Не плотской красой, а иной, Не явью, хоть зримой, но мнимой, А жизнью покуда незримой, Незримой, еще не созрелой, Себе непонятной самой, И рабской, и робкой, и смелой, И волей моей, и тюрьмой, И цепью моей, и запястьем, И мраком, и смрадом, и счастьем!

1961

ЧЕЛОВЕК В ТОЛПЕ

Там, где смыкаются забвенье И торный прах людских дорог, Обыденный, как вдохновенье, Страдал и говорил пророк. Он не являл великолепья Отверженного иль жреца, Ни язв, ни струпьев, ни отрепья, А просто сердце мудреца. Он многим стал бы ненавистен, Когда б умели различать Прямую мощь избитых истин И кривды круглую печать. Но попросту не замечали Среди всемирной суеты Его настойчивой печали И сумасшедшей правоты.

1961

ЧАСТУШКА

С недородами, свадьбами, плачами Да с ночными на скромных лугах, Вековала деревня

у Пачелмы И в давнишних, и в ближних веках. Перемучили, переиначили Все, что жило, росло и цвело. Уж людей до того раскулачили, Что в кулак животы посвело. И — бежать! Хоть ловили на станции, Крестный-стрелочник прятал до звезд. Слава Богу, живем не во Франции, — За пять тысяч очухались верст. Где в штанах ходят бабы таджицкие, Где на троицу жухнет трава, Обкибитились семьи мужицкие, И записаны все их права. И курносые и синеглазые Собираются в день выходной, И на дворике веточки Азии Плачут вместе с частушкой хмельной.

1961

КНЯЗЬ

Потомок желтых чужеземцев И Рюриковичей родня, Он старые повадки земцев Сберег до нынешнего дня. Хром, как Тимур, стучит, как дятел, Своим мужицким костылем. Сам не заметил, как растратил Наследство перед Октябрем. Он ищет счастья в шуме сучьев, В тепле парного молока. Ему рукою машет Тютчев, Кивает Дант издалека. Он говорит: "Приди Мессия, Скажи он мне: — Ты лучше всех! — Я прогоню его: живые, Мы все равны, а святость — грех". Он мне звонит, когда в журнале Читает новый перевод: "Дружочек, сократить нельзя ли? Не терпит истина длиннот!" "Петр Павлович, приятным словом Порадуйте меня!" — "А что, Готов порадовать: я в новом, — Вчера купили мне пальто. Тепло, легко, — ну, легче пуха. — Ты важен в нем, — сказал мне внук…" И, в трубку засмеявшись глухо, Беседу обрывает вдруг.

1961

ПЕРВЫЙ МОРОЗ

Когда деревья леденит мороз И круг плывет, пылая над поляной, Когда живое существо берез Скрипит в своей темнице деревянной, Когда на белом, пористом снегу Еще белее солнца отблеск ранний, — Мне кажется, что наконец могу Стереть не мною созданные грани, Что я не вправе без толку тускнеть И сердце хитрой слабостью калечить, Что преступленье — одеревенеть, Когда возможно все очеловечить.

1961

ДОРОГА

Лежит в кювете грязный цыганенок, А рядом с ним, косясь на свет машин, Стоит курчавый, вежливый ягненок И женственный, как молодой раввин. Горячий, ясный вечер, и дорога, И все цветы лесные с их пыльцой, И ты внезапно открываешь Бога В своем родстве с цыганом и овцой.

1961

ТАЙГА

Забытые закамские соборы, Высокие закамские заборы И брехи ссучившихся псов, Из дерева, недоброго, как хищник, Дома — один тюремщик, тот барышник С промшенной узостью пазов. В закусочных, в дыханье ветра шалом, Здесь всюду пахнет вором и шакалом, Здесь раскулаченных ковчег, Здесь всюду пахнет лагерной похлебкой, И кажется: кандальною заклепкой Приклепан к смерти человек. Есть что-то страшное в скороговорке, Есть что-то милое в твоей махорке, Чалдон, пропойца, острослов. Я познакомился с твоим оскалом, С больным, блестящим взглядом, с пятипалым Огнем твоих лесных костров. Мы едем в "газике" твоей тайгою, Звериной, гнусной, топкою, грибною, Где жуть берет от красоты, Где колокольцы жеребят унылы, Где странны безымянные могилы И ладной выделки кресты. Вдруг степь откроется, как на Кавказе, Но вольность не живет в ее рассказе. Здесь все четыре стороны — Четыре севера, четыре зоны, Четыре бездны, где гниют законы, Четыре каторжных стены. Мне кажется, надев свой рваный ватник, Бредет фарцовщик или медвежатник — Расконвоированный день, А сверху небо, как глаза конвоя, Грозит недвижной, жесткой синевою Голодных русских деревень. Бывал ли ты на месте оцепленья, Где так робка сосны душа оленья, Где "Дружба", круглая пила, Отцов семейств, бродяг и душегубов Сравняла, превратила в лесорубов И на правеж в тайгу свела? Давно ли по лесам забушевала Повальная болезнь лесоповала? Давно ли топора удар Слывет высокой мудрости мудрее, И валятся деревья, как евреи, А каждый ров — как Бабий Яр? Ты видел ли палаческое дело? Как лиственницы радостное тело Срубив, заставили упасть? Ты видел ли, как гордо гибнут пихты? Скажи мне — так же, как они, затих ты, Убийц не снизойдя проклясть? Ты видел ли движенье самосплава — Растения поруганное право? Враждуем с племенем лесным, Чтоб делать книжки? Лагерные вышки? Газовням, что ли, надобны дровишки? Зачем деревья мы казним? Зато и мстят они безумной власти! Мы из-за них распались на две части, И вора охраняет вор. Нам, жалкому сообществу страданья, Ты скоро ль скажешь слово оправданья, Тайга, зеленый прокурор?