Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1967

ПАМЯТНОЕ МЕСТО

Маляр, баварец белокурый, В окне открытом красит рамы, И веет от его фигуры Отсутствием душевной драмы. В просторном помещенье печи Остыли прочно и сурово. Грядущих зол они предтечи Иль знаки мертвого былого? Слежу я за спокойной кистью И воздух осени вдыхаю, И кружатся в смятенье листья Над бывшим лагерем Дахау.

1967

ОТСТРОЕННЫЙ ГОРОД

На память мне пришло невольно Блокады черное кольцо, Едва в огнях открылось Кельна Перемещенное лицо. Скажи,

когда оно сместилось? Очеловечилось когда? И все ли заживо простилось До срока Страшного суда? Отстроился разбитый город, И, стыд стараясь утаить, Он просит нас возмездья голод Едой забвенья утолить. Но я подумал при отъезде С каким-то чувством молодым, Что только жизнь и есть возмездье, А смерть есть ужас перед ним.

1967

ЗОЛА

Я был остывшею золой Без мысли, облика и речи, Но вышел я на путь земной Из чрева матери — из печи. Еще и жизни не поняв И прежней смерти не оплакав, Я шел среди баварских трав И обезлюдевших бараков. Неспешно в сумерках текли "Фольксвагены" и "мерседесы", А я шептал: "Меня сожгли. Как мне добраться до Одессы?"

1967

ЖИВОЙ

Кто мы? Кочевники. Стойбище — Эти надгробья вокруг. На Троекуровском кладбище Спит мой единственный друг. Над ним, на зеленом просторе, Как за городом — корпуса, Возводятся радость и горе, Которые, с нелюдью в споре, Творил он из тысяч историй, И снять не успел он леса, Словно греховность от святости Смертью своей отделив, Спит он в земле русской кротости, Сам, как земля, терпелив. И слово, творенья основа, Опять поднялось над листвой, Грядущее жаждет былого, Чтоб снова им стать, ибо снова Живое живет для живого, Для смерти живет неживой.

1967

ПОДРАЖАНИЕ МИЛЬТОНУ

Я — начало рассказа И проказа племен. Адским пламенем газа Я в печи обожжен. Я — господняя бирка У земли на руке, Арестантская стирка В запредельной реке. Я — безумного сердца Чистота и тщета. Я — восторг страстотерпца, Я — молитва шута.

1967

КОЧЕВНИКИ

Разбранил небожителей гром-богохульник, Облака поплыли голова к голове, А внизу, одинокий, ни с кем не в родстве, Загорелся багульник, забайкальский багульник Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве. Говорят мне таежные свежие травы: "Мы, кочевников племя, пойдем сквозь года Неизвестно когда, неизвестно куда. Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы, Это мудрость — уйти, не оставив следа. Полиняет игольчатый мех на деревьях. Кто расскажет насельникам дикой земли, Что и мы здесь когда-то недолго росли? Мы — кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях, Что багульника пепел рассыпан вдали?"

1967

УРОЧИЩЕ

Там, где жесткая Сибирь Очарована нирваной, Есть буддийский монастырь Оловянно-деревянный. Кто живет на том дворе, И какие слышат клятвы И молитвы на заре Маленькие бодисатвы? Там живут среди живых Скорбно мыслящие будды, И сжимаются у них Коронарные сосуды. Что им будущего храм? Что им пыльный хлам былого? Жаль им только старых лам, Растерявших мысль и слово. И на небе мысли нет: Там, с безумьем оробелым, Черный цвет и серый цвет Движутся на битву с белым. Не вникают старики В эти бренные тревоги, И тускнеют от тоски Металлические боги.

1967

РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПЛИТЕ

Печальны одичавшие оливы, А пальмы, как паломники, безмолвны, И медленно свои взметают волны Далмации корсарские заливы. В проулочках — дыханье океана, Туристок ошалелых мини-юбки, И реют благовещенья голубки Над мавзолеем Диоклетиана. Но так же, как на площади старинной, Видны и в небе связи временные, И спутников мы слышим позывные Сквозь воркованье стаи голубиной. Давно ли в памяти живет совместность Костра — с открытьем, с подвигом — расстрела, С немудрою лисой — лозы незрелой? Давно ль со словом бьется бессловестность? Давно ли римлянин грустил державно? Давно ль пришли авары и хорваты? Мы поняли — и опытом богаты, И горечью, — что родились недавно. Мы чудно молоды и простодушны. Хотя былого страсти много значат, — День человечества едва лишь начат, А впереди синеет путь воздушный.

1968

РАЗМЫШЛЕНИЯ В САРАЕВЕ

Мечеть в Сараеве, где стрелки на часах Магометанское показывают время, Где птицы тюркские — в славянских голосах, Где Бог обозначает племя, Где ангелы грустят на разных небесах. Улыбка юная монаха-босняка И феска плоская печального сефарда. Народы сдвинулись, как скалы и века, И серафимский запах нарда Волна Авзонии несет издалека. Одежда, говоры, базары и дворы Здесь дышат нацией, повсюду вавилоны, Столпотворения последние костры. Иль не един разноплеменный Сей мир, и все его двуногие миры? На узкой улице прочел я след ноги Увековеченный, — и понял страшный принцип Столетья нашего, я услыхал шаги И выстрел твой, Гаврила Принцип, Дошедшие до нас, до тундры и тайги. Когда в эрцгерцога ты выстрел произвел, Чернорубашечный поход на Рим насытил Ты кровью собственной, раскол марксистских школ Ты возвестил, ты предвосхитил Рев мюнхенских пивных и сталинский глагол. Тогда-то ожили понятие вождей, Камлание жреца — предвиденья замена, Я здесь в Сараеве, почувствовал больней, Что мы вернулись в род, в колено, Сменили стойбищем сообщество людей… Всегда пугает ночь, особенно в чужом, В нерусском городе. Какая в ней тревога! Вот милицейские машины за углом, Их много, даже слишком много, И крики близятся, как равномерный гром. Студенты-бунтари нестройный режут круг Толпы на площади, но почему-то снова К ней возвращаются. Не силу, а недуг Мятежное рождает слово, И одиноко мне, и горько стало вдруг.

1968

ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ДОМА РЕМБРАНДТА

А.М.Любимову

I. ПРИГОРОДНЫЕ ДЕРЕВЬЯ

Деревья движутся вслепую Из мрака на зеленый свет, И я внимательно рисую Их групповой портрет. Опасливых провинциалов, Тревожит их, как трудный сон, Новозастроенных кварталов Огни, стекло, бетон. Как человеческие руки, Их ветви в темноте густой Свидетельствуют о разлуке С восторгом и мечтой. Сперва казалось им побочным Их отреченье от надежд, Их приобщенье к правомочным Недвижностям невежд. Зачем на них смотрю я с болью И сострадаю все живей Ожесточенному безволью Опущенных ветвей?