Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1962

МОЛДАВСКИЙ ЯЗЫК

Степь шумит, приближаясь к ночлегу, Загоняя закат за курган, И тяжелую тащит телегу Ломовая латынь молдаван. Слышишь медных глаголов дрожанье? Это римские речи звучат. Сотворили-то их каторжане, А не гордый и грозный сенат. Отгремел, отблистал Капитолий, И не стало победных святынь, Только ветер днестровских раздолий Ломовую гоняет латынь. Точно так же блатная музыка, Со словесной порвав чистотой, Сочиняется вольно и дико В стане варваров за Воркутой. За последнюю ложку баланды, За окурок от чьих-то щедрот Представителям каторжной банды Политический что-то поет. Он поет, этот новый Овидий, Гениальный болтун-чародей, О бессмысленном апартеиде В резервацьи воров и блядей. Что мы знаем, поющие в бездне, О грядущем своем далеке? Будут изданы речи и песни На когда-то блатном языке. Ах, Господь, я прочел твою книгу, И недаром теперь мне дано На рассвете доесть мамалыгу И допить молодое вино.

1962

СУЯЗОВ

Баллада

Суязову сказано: "Сделай доклад", — А волость глухая, крестьяне галдят. В газетах тревога: подходит Колчак, И рядышком где-то бандитский очаг. Суязов напорист, Суязов горяч, Суязову нравится жгучий первач. Собрал мужиков, чтобы сделать доклад, Но смотрит — одни лишь бандиты сидят. Бандиты в лаптях, в армяках, в зипунах Двоятся в глазах и троятся в глазах! Он выхватил свой полномочный наган, Убил четырех бородатых крестьян. К Суязову вызвали сразу врача, — Ударил в очкарика дух первача. В те годы своих не сажали в тюрьму. Газеты читать запретили ему: Видать, впечатлителен парень весьма, От разного чтенья сойдет он с ума… Прошло, протекло сорок сказочных лет. Суязов с тех пор не читает газет. На пенсию выйдя, устав от трудов, Суязов гуляет у Чистых прудов.

1962

ЛЕЗГИНКА

Пир, предусмотренный заранее, Идет порядком неизменным. В селенье выехав, компания Весельем

завершает пленум. Пальто в автобусе оставили, Расположились за столами. Уже глаголами прославили То, что прославлено делами. Уже друг друга обессмертили В заздравных тостах эти люди. Уже и мяса нет на вертеле, А новое несут на блюде. Уже, звеня, как жало узкое, Доходит музыка до кожи. На круг выходит гостья русская, Вина грузинского моложе. Простясь на миг с манерой бальною, С разгульной жизнью в поединке, Она ракетою глобальною Как бы взвивается в лезгинке. Она танцует, как бы соткана Из тех причин, что под вагоны Толкали мальчика Красоткина Судьбы испытывать законы. Танцует с вызовом мальчишечьим, Откидываясь, пригибаясь, И сразу двум, за нею вышедшим, Но их не видя, улыбаясь. Как будто хочет этой пляскою Неведомое нам поведать И вместе с музыкой кавказскою Начало бытия изведать. И все нарочное, порочное Исчезло или позабыто, А настоящее и прочное Для нас и для нее раскрыто. И на движенья грациозные Приезжей, тонкой и прелестной, Глядят красавицы колхозные, Притихший сад породы местной.

1962

СТАРОСТЬ

В привокзальном чахлом скверике, В ожидании дороги, Открывать опять Америки, Подводить опять итоги, С молодым восторгом каяться, Удивленно узнавая, Что тебя еще касается Всей земли печаль живая, И дышать свободой внутренней Тем жадней и тем поспешней, Чем сильнее холод утренний — Той, безмолвной, вечной, внешней.

1962

ДАО

Цепи чувств и страстей разорви, Да не будет желанья в крови, Уподобь свое тело стволу, Преврати свое сердце в золу, Но чтоб не было сока в стволе, Но чтоб не было искры в золе, Позабудь этот мир, этот путь, И себя самого позабудь.

1962

ТЕНИ

Люди разных наций и ремесел Стали утонченней и умней С той поры, как жребий их забросил В парадиз, в Элизиум теней. Тихий сонм бесплотных, беспартийных, Тени, тени с головы до пят, О сонетах, фугах и картинах И о прочих штуках говорят. Этот умер от плохого брака, Тот — когда повел на битву Щорс, Та скончалась молодой от рака, Тот в тайге в сороковом замерз… Притворяются или забыли? Все забыли, кроме ерунды, Тоже ставшей тенью чудной были, Видимостью хлеба и воды. А один и впрямь забыл былое, И себя забыл. Но кем он был? Брахманом ли в зарослях алоэ? На Руси родился и любил? Он привык летать в дурное место, Где грешат и явно, и тайком, Где хозяйка утром ставит тесто, Переспав с проезжим мужиком, Где обсчитывают, и доносят, И поют, и плачут, и казнят, У людей прощения не просят, А у Бога — часто невпопад… Он глаза, как близорукий, щурит, Силясь вспомнить некий давний день, И, своих чураясь, жадно курит Папиросы призрачную тень.

1962

ТЕХНИК-ИНТЕНДАНТ

1

Удивительно белый хлеб в Краснодаре, Он не только белый, он легкий и свежий! На колхозном базаре всего так много, Что тебе ни к чему талоны коменданта: Адыгейские ряженки и сыры, Сухофрукты в сапетках, в бутылях вино Местной давки — дешевое, озорное И чуть мутное, цвета казачьей сабли. На столах оцинкованных — светлое сало. И гусиные потроха, и арбузы, Что хозяйки зимой замочили к весне, К нашей первой военной весне. Ты счастливчик, техник-интендант, счастливчик! Молодой, война прогнала все болезни, Впереди, — кто знает, что случится впереди, Как певал твой отец. Ты побрился утром перед зеркальцем в грузовике, В боковом кармане запыленной венгерки Куча денег: дивизионный начфин Выдал за четыре месяца сразу. Какой же ты ловкий, — ты удачливый, умный, И ты не убит, и умеешь обращаться с начальством, И как тебя красит степной, черно-красный загар! Пять полуторок ты раздобыл для дивизии, Раздобыл за три дня, — и неделя в запасе. Гуляй! Документы в порядке, в Краснодаре весна, Возле мазанки, синей по здешним обычаям, Где живут какие-то родичи Помазана, Пять полуторок смотрят друг другу в затылок, И все они новые, и все защитного цвета, И густо блестят неровно положенной краской, И вызывают почтенье к хозяевам дома. А старенький наш грузовик, побуревший от пыли, Помятый войною осколок степи, Стоит во дворе под широким каштаном. На зеленых бушлатах в кузове спят шофера, Когда возвращаются на рассвете от женщин, А вы с Помазаном на веранде лежите, как боги, На простынях хозяйских. Ты пьян от вина, от вкусной базарной еды, От весны, от ожиданья чего-то чудесного, От того, что ты в городе, где есть вино и бульвары, Где нет под тобой — седла, пред тобой — врага, Над тобой — начальника, нет ковыля и полыни. Вот сейчас Ты задумчиво спрыгнул с открытой площадки трамвая, Постоял и от нечего делать Вошел в магазин, где на полках — книги, тетради Из оберточной, серой бумаги, линейки, пеналы. Грязно-седая, с накрашенными губами продавщица Встречает отказом: — Домино и карты — по заявкам! — А ты несыто, разочарованно смотришь на книги, И остро вдруг вспоминаешь, что ты — филолог, И неизвестно зачем покупаешь польско-русский словарь. — Вы интересуетесь разговаривать на польском? — У того, кто спрашивает, нерусский акцент И пиджак нерусского покроя. Загорелая лысина круто нисходит на брови, Тяжелые, черные, как у владык ассирийских. В запавших глазах — местечковое пламя смятенья, Горбатый нос облупился, щеки небриты, Он обдает тебя смешанным запахом кожи, Конского пота, вина, чеснока и навоза. Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым. В Польше он был адвокатом, теперь он сторож В пригородном совхозе, вон там, за рекою. Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене, Был коммунистом, был в Поалей-Ционе, Теперь увлечен толстовством. Жестикулируя, самозабвенно картавя (Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему), Путая все диалекты, в ухо кричит имена — Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон. Подозрительно откровенный, Он потрясен алогизмом чужого режима, Жестоким его палаческим простодушьем. В нашем воистину сильном, державном вожде Странны черты вождя негритянского племени: Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера. Странно и то, что Государство, ликуя, Провозглашает своего человека Доблестным, добрым, умным, сильным, красивым, А между тем в учреждениях Государства, Даже в таких безобидных, как парк культуры, Продовольственный магазин или почта, Смотрят на вас как на вора и дурачка С тысячью мелких пороков… Твой собеседник взволнован встречей с тобой, Жаркой возможностью выговориться: так долго Вел он только с самим собой диалог, — Но для тебя страшней, чем немецкие танки, Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза, Эти безумные речи, это знакомство С ним, интернированным, И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь его Посреди весенней толпы, и он поражен Новой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом. Но так как ты не только труслив и разумен, Но так как ты человек, то на углу Ты оборачиваешься и чувствуешь сам, Что у тебя в глазах мольба о прощеньи, И он, опавший листок европейского леса, Тотальным вихрем тридцать девятого года Занесенный в кубанский совхоз, Он тоже стоит и без злобы глядит на тебя, Хотя и насупил свои ассирийские брови. И вдруг тебе не свойственным провидящим взором, Быть может, заимствованным У того человека с глазами Исайи, Видишь ты лето, грядущее, близкое лето. Вашей дивизии разрозненные отряды, Кто на конях, кто пешком, потеряв друг друга, Мечутся между Сальском и Армавиром. Черная степь. Лунный серп висит над бахчами, И кажется, будто на нем — капельки крови. Все взбудоражены, заснуть в эту ночь не хотят Ящерицы и цикады, листья и птицы, И говорят, говорят о войне людей, Но сами люди молчат, люди — и лошади. Где-то вдали мелькают какие-то пули, — Иль то огоньки цигарок? Падучие звезды? Конников скудную горсть возглавляет калмык — Толстый от старости кривоногий полковник С глиняным гладким лицом, Добрый вояка, герой гражданской войны. Все ему надоело: безостановочный драп, Ночи без сна, невозможность сойтись в рукопашной С колдовским могуществом немцев, длинная служба С медленным ядом обид, и Курц, комиссар, Эрудированный товарищ, но жуткий стукач… — Пан офицер! Панове! Куда вы? Тут немцы! — Кричит верховой, внезапно возникший из тьмы И лунным серпом отрезанный от нее. Он босиком, в ватных штанах и в майке, Лошадь под ним без седла, в руке — ремешок. В мире, где головы Прикрыты военной мощью пропотевших пилоток, Лысина его — как обнаженное бессилье. "Пан офицер!" — передразнивает полковник, И голос его обретает хриплую властность. — Рубайте его, это немец! — Полковник не знает, Что снова чумным дыханьем тотального вихря Подхватило твоего знакомца из Краснодара Вместе с его совхозом, с его смятеньем, Но многоопытный Курц разобрался, к счастью, И чуточку нервно шутит: — Если бы немцы были такими! Это же наш, бердичевский! Скоро ль конец? Долго ли будет метаться в южной степи С овцами-рамбулье адвокат из Варшавы? Схватят его, превратят в золу? Или ему иная назначена гибель? Конников горстка встретится ль с горсткой другой? Старый калмык, полковник с глиняным ликом божка, Четверть столеться прослуживший в строю, Бывший фельфебелем еще при Керенском, — Что он, полковник, смыслит в этой войне? Будет он храбро, хитро, умело сражаться И непременно вырвется из окруженья, Но для чего? Чтобы в ночь под новый, сорок четвертый год Весь его древний народ выселен был из степи? Техник-интендант, ах, техник-интендант, Ничего-то еще ты не понял, ничего ты в мире не видел, Кроме себя самого!

2

Ты садишься на скамейке в тенистом сквере — И весьма неудачно: по этой аллее Все время выходят из штаба фронта Большие начальники, а у них за спиной — Позорное, быстрое бегство из Крыма, Поэтому они особенно жизнелюбивы, Щеголеваты и деловито-важны. К тому же тебя немного смущают Увенчанные шестимесячной завивкой Разбитные сержанты-девахи в платьях, Сшитых в генеральских пошивочных. — Здорово, техник-интендант, загораешь? До вас обращаюсь, братья и сестры мои! Ты поднимешь голову и видишь Заднепрука — Сорокалетнего старшего лейтенанта, Который в твоей кавалерийской дивизии Давно болтается без назначенья. Коричневые щеки, живые, острые глазки, Вывороченная, от старого раненья, верхняя губа, Жесткие, под бобрик стриженные волосы, Посыпанные серой солью соликамского лагеря, Плечи — как печь, облитые голубой венгеркой, На колоколе-груди — единственная награда: Новенькая медаль "ХХ лет РККА". — Здесь, в городу, одна работа: Укладка дыма, трамбовка воздуха. Ты в командировке? Само собой! — Отвечает он за тебя и садится рядом. Слова из его изуродованного рта Выскакивают, как пули, с присвистом резким. — Был я на парткомиссии фронта — Восстановили. Честь и совесть эпохи. Думаешь, просто? С главным добился беседы, Он меня сразу вспомнил, по Первой Конной. "Сам, говорит, ожидал, что башку мне снимут Или отправят в последний рейд, как тебя, Чистить подковы медведям. Сталин великий, бывало, покличет меня и Оку, — Учти — маршала и генерал-полковника, — Мы перед ним вдвоем поем и танцуем: Хоть не артисты, а все же верные люди, Но в голове, понимаешь, другие танцы… Баба есть? Ничего, заведешь медицинскую. Ты поезжай, получишь майора и полк!" Ехать-то надо, но пару деньков отдохну: Личной жизни совершенно не имею. Слушай, дай мне пятьсот рублей! И вы расстаетесь, еще не зная, Что будете скоро нужны друг другу, И ты, счастливый блаженным счастьем безделья И чувством, что всю неделю никому не подвластен, Спускаешься по улице, вечерней, весенней, Безо всякой цели, мимо лодочной станции, К печально ревущей Кубани. Кажется, будто под нею кузнечный горн, Так шумно она бурлит. Кажется, будто вся земля — ее кровник, Так она грозно и яростно рвется на берег. Ты смотришь с обрыва, — и река тебя кружит, как время, А время бежит, как бешеная река, Не поймешь по верховьям, каковы низины. Ты еще здесь, где весна, а время твое — впереди, Время твое в степи, в июльской степи, Окруженной врагом.

3

Что же ты видишь на дне времени бурной реки? Что же ты видишь из щелей НП, Куда ты направлен начальником штаба? Займище, донские луга, Лес на бугре, полосу воды, Из которой, как пьяные, вылезают деревья, А рядом с ними — трехмесячный жеребенок Выходит, будто на цыпочках, Прижимая мордочку к бабкам… В окопе, к сыпучей стене, Приколот бурьяном свежий лозунг: "Немец не пройдет через Дон!" На другом берегу с утра взрываются бомбы, А по ночам вспыхивают ракеты. Черные от пыли худые люди Трудно идут, будто работают, За плечами скарб: шахтеры из города Шахты. У переправы — столпотворенье, Великое переселение жителей, Великая перекочевка скота, Великий драп вооруженных военных, Все хотят попасть на паром, Который в руках нашей скромной дивизии, Все бегут. Какой-то лейтенант забрел в сарай И начал стрелять из парабеллума в воздух. Проверили документы — все в порядке, Он помпотех артдивизиона, Он потерял свою часть. Говорит, застенчиво улыбаясь: — Иду из Миллерово на Сталинград. — Почему стреляли? — Та-ак! Утро, донское рассеянное утро. Ветер с востока, из калмыцкой степи, Веет песком — зыбучим жильем ковыля, Горько-соленой землей, зноем, древностью жизни, Теплым кизячным дымом, кумысным хмелем. Слышится в нем и рев скота четырех родов, И голоса набегов, кочевий, становий. А западный ветер Нежен и мягок, он летит из большого мира, Изнеженного услугами цивилизации, Он обрывается торопливо и больно, Словно свисток маневрового паровоза. Техник-интендант, ах, техник-интендант, Знаешь ли ты теперь, как начинается Кавалерийской дивизии дикое бегство? На берегу, в вишневых садах, стреляют, В штабе, в политотделе, как в сельсовете, Сонно звенят, не веря в себя, телефоны. Лошади у коновязи казачьей С доброй насмешкой смотрят в раскрытые окна На писарей, на развешенные листы Нашей наглядной агитации… Рано смеетесь, военные кони, рано смеетесь! Тихо и пыльно, и дня долгота горяча. Вот командир химического эскадрона Самостоятельно учится конному делу. Озабоченно бредет редактор газеты: Ему обещаны хромовые сапоги. Машина редакции, крытая черным брезентом, Стоит на границе хутора и степи, В самом тылу сражающейся дивизии, А степь, животно живущая степь, Выгорающей травой, окаменевшими лужами, Казачками, с виду так безмятежно Стирающими в реке срамное белье, — А эта река и есть передовая, — Степь вливается в небо, как в тело душа: Грубость жизни и прелесть жизни. — Танки! Танки! Мы в окружении! — Кричит, ниоткуда возникнув, конник И пропадает. И там, на востоке, где степь вливается в небо, Неожиданно, как в открытом море подводные лодки, Появляются темные, почти недвижные чудища. И тогда срывается с места, бежит земля, И то, что было ее составными частями, — Дома, сараи, посевы, луга, сады, — Сливается в единое, вращающееся целое, И дивизия тоже бежит, срывается с места, Но то, что казалось единым целым, То, что существовало, подчиняясь законам, Как бы похожим на закон всемирного тяготения, Распадается на составные части. Нет эскадронов, полков, штабов, командных пунктов, Нет командиров, нет комиссаров, нет Государства, Исчезает солдат, и рождается житель, И житель бежит, чтобы жить. И самый жестокий, находчивый, смелый начальник Уже не способен остановить бегущих, Потому что в это мгновение, полное ужаса И какой-то хитро-безумной надежды, Уже не солдаты скачут верхом, а жители. Это видно, прежде всего, потому, Что всадники мчатся на все четыре стороны света, Кто от немца, кто к немцу. Это видно и потому, что меж ними Бегут, задыхаясь в душной пыли, Конники без лошадей и лошади без верховых. Это видно, прежде всего, потому, Что боится всех больше тот, кого все боялись: Оказалось, что особист Обносов, Капитан двухсаженного роста с широким лицом, Все черты которого сгруппированы в центре, Оставляя неизведанное пространство белого мяса, Оказалось, что страшный особист Обносов Обладает бабьим, рыхлым телосложеньем И чуть ли не по-бабьи плачет над сейфом, В котором хранится величайшая ценность державы: Доносы агентов на дивизионные кадры, Ибо кадры, как учит нас вождь, решают все.

4

— За Родину! За Сталина! — Это навстречу бронемашинам ринулся в степь Командир обескровленного эскадрона, Стоявшего насмерть в вишневых садах. Ты вспомнил его: Церен Пюрбеев, Гордость политработников, образцовый кавалерист, У которого самое смуглое в дивизии лицо, У которого самые белые зубы и подворотнички, У которого под пленкой загара Круглятся скулы и движутся желваки. Маленький, в твердой бурке, он ладно сидит верхом, Хотя у него неуклюжей формы Противотанковое ружье. Он стреляет в бортовую часть бронемашин. Ему стыдно за нас, за себя, за свое племя, За то материнское молоко, Которое он пил из потной груди, Он хочет верить, что поднимет бойцов, Но все бегут, бегут. И только ты как зачарованный смотришь, ты видишь: Голова Пюрбеева в желтой пилотке Отскакивает от черной бурки, Лошадь вздрагивает, а бурка Еще продолжает сидеть в седле… Время! Что ты есть — мгновение или вечность? Племя! Что ты есть — целое или часть? Грамотная его сестра в это утро Читает отцу в улусной кибитке Полученный от Церена треугольник. Безнадежно больной чабан с выщипанной бородкой Кивает в лад Учтиво, хорошо составленным словам сына, А голова сына катится по донской траве. Настанет ночь под новый, сорок четвертый год. Его сестру, и весь улус, и все калмыцкое племя Увезут на машинах, а потом в теплушках в Сибирь. Но разве может жить без него степная трава, Но разве может жить на земле человечество, Если оно не досчитается хотя бы одного, Даже самого малого племени? Но что ты об этом знаешь, техник-интендант? Ты недвижен, а время уносит тебя, как река. Ты останешься жить, ты будешь стоять, Не так, как теперь, в безумии бегства, А в напряженном деловом ожидании, Сырым, грязным, зимним утром На сгоревшей станции под Сталинградом. Ты увидишь непонятный состав, конвойных. Из узкого, тюремного окна теплушки, Остановившейся против крана с кипятком, На тебя посмотрят косого разреза глаза, Цвета подточенной напильником стали. Такими глазами смотрят породистые кони, Когда их в трехтонках, за ненадобностью, Увозят на мясокомбинат, Такими глазами смотрит сама печаль земли, Бесконечная, как время Или как степь. Быть может, это смотрит сестра Церена, Образованная Нина Пюрбеева, Всегда аккуратная учительница, Такая длиннокосая и такая тоненькая, С твердыми понятиями о любви, О синтаксисе, о культурности. В ее чемодане, — А им разрешили взять По одному чемодану на человека — Справка о геройской звезде Посмертно награжденного брата, Книга народного, буддийского эпоса, Иллюстрированная знаменитым русским художником, Кое-что из белья и одежды, Пачка плиточного чая И ни кусочка хлеба, чтобы обмануть голодный желудок, Ни травинки, ни суслика, А бывало, Покойные родители и суслика бросали в казан. В той же самой теплушке — Круглая, крепкая, с налитыми ягодицами — Золотозубая Тегряш Бимбаева, Еще недавно видный профсоюзный деятель, Мать четырех детей и жена предателя, Полицая, удравшего вместе с немцами. Она-то понимала, что ее непременно вышлют, Она-то к этому заранее подготовилась, В ее пяти чемоданах полно союзнических консервов, Есть колбаса, есть концентраты. От всего сердца Она предлагает одну банку своей подруге, Она предлагает одну банку сестре героя, Но та не берет. — Бери! Бери! — кричат старухи, — Мы же одного племени, одной крови! — Но та не берет. — Бери! Бери! — кричат плоскогрудые молодые женщины, — Разве она отвечает за мужа? Что же ты стоишь, техник-интендант? (Впрочем, ты уже будешь тогда капитаном.) Видишь ты эту теплушку? Слышишь ты эти крики? Останови состав с высланным племенем: Поголовная смерть одного, даже малого племени, Есть бесславный конец всего человечества! Останови состав, останови! Иначе — ты виноват, ты, ты, ты виноват! — Алё! Ты сказился? Хочешь к немцу попасть? Только тебя он и ждал! А ну, залезай в машину, вот в эту! — С присвистом, сверху, с коня, Среди вращающейся травы и всеобщего бегства, Приказывает тебе майор Заднепрук, Чей полк рассыпался, как песок, Степной песок. И вот уже ты в машине редакции И стукаешься козырьком о рычаг "американки". Наборщики, пожилые солдаты, Придерживают подпрыгивающие в кассе буквы. Оказывается, водитель машины — Помазан. Машина тоже пускается в бегство, И в оконце, прорезанном в черном брезенте, На мгновенье возникает скачущий Заднепрук, По-командирски размахивающий свободной рукою, А в ложбинке под красноталом — Безропотно заснувший последним сном Трехмесячный жеребенок: наверно, тот самый, Что на заре выходил на цыпочках из Дона.

5

Помазан об этом еще ничего не знает, Он еще с тобою в командировке, Он еще рядом храпит на веранде, В доме у каких-то своих родичей, Еще, как уголь, черна весенняя ночь, Еще ты усмехаешься, Вспоминая, как давеча сказал Заднепрук: "Личной жизни совершенно не имею", Еще ты надеешься На приятное приключение в Краснодаре, А перед тобой уже начинает светиться Измученное, молодое лицо, Ставшее прекрасным от боли разлуки, Запретные слезы в длинных глазах, Волосы до плеч, дрожащие руки И глупые, вечные слова… Это было в конце обманного марта, Когда в тяжелом от влаги и холода воздухе Внезапно рождаются дуновенья Отчаянного, по-молодому резкого тепла, Когда в широких, как озера, лужах Отражаются, подобные майе индусов, Призрачные небесные чертоги, Сработанные из червонного золота степных марев. Только что заново сформировавшись После одного из зимних рейдов, — У конников, как известно, мотыльковая жизнь, — Ваша дивизия, Чем-то напоминая племя в пору перекочевки, Снова двинулась всем хозяйством Поближе к огню войны. Ты с квартирьерами был отправлен вперед. В станице, где приказано было отдохнуть Людскому и конному составу (А сколько дней — об этом знало начальство), Как всегда умело выбраны были дома: В школе разместили штаб и политотдел, Дом директора школы, Женщины содержательной, чистоплотной, В очках и серьгах с подвесками, Предназначен был комиссару Курцу, Дом председателя колхоза, уютный дом, Полный солений, варений и настоек, — Вашему командиру-полковнику, Особиста Обносова поместили В доме партийного секретаря, Начальнику штаба, От которого зависит все на свете (На том и на этом), Отвели помещение у докторши… А ты, верхом на кобылке Бирюзе, Медленно, как охотник, двигаясь по станичному порядку, Увидел в окошке лицо, Которое ты не можешь забыть, Но разве ты знал тогда, что его не забудешь? Когда ты привязал Бирюзу к коновязи, Когда открыл тебе двери шестилетний Сашка, Светлоголовый, в бязевой рубашке навыпуск, Когда ты вошел в давно нетопленное, чистое зало, Когда ты увидел молодое, смуглое, немного цыганское лицо, Когда ты увидел эти длинные, черные глаза, Блестящие от ожидания и стыда, От уверенности и смятения, Когда ты впервые услышал голос Робкий, смеющийся, дерзкий и грустный: — Может, вам будет у нас нехорошо? Думал ли ты, что этот голос, эти глаза Навсегда останутся в твоей душе? В те счастливые дни Ты хотел смотреть на нее свысока, Потому что ночью она пришла к тебе сама, Потому что шептала тебе словечки Вроде "сладкий" или "желанный", Или: "Лучше бы вы сюда не приезжали". Вы запали мне в сердце". Или говорила о муже-механике, От которого давно не было писем из армии: "Он статный, здоровый и, когда трезвый, так сносный, Только перед вами двумя я виноватая, Перед ним и перед тобой", — Ты хотел ее презирать и не мог, Потому что к тебе, глупому технику-интенданту, Пришла, — да что там пришла! — снизошла любовь. И когда, в конце недели, Вы покидали эту степную станицу И ты уже сидел перед ее домом верхом, А она, не стыдясь соседок и военных, Что-то кричала, как потерянная, И то гладила, то целовала твою руку, Неумело державшую плетеный чембур, А ее Сашутка почему-то угрюмо плакал, — С каким облегчением ты уезжал оттуда!