Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1950

НОЧЬ В БУХАРЕ

На дворе Заготшерсти — дремота. В глинобитном пустом гараже Смуглый сторож сладчайшее что-то Говорит существу в парандже. Как сманил он из дома соседку, Почему она мелко дрожит, Сквозь густую и грубую сетку Не глядит на него и молчит? Всеми звездами полночь нависла, Между древних сочась куполов. Он поет — в этой песне три смысла В неизменном движении слов. "Одного лишь хочу я на свете — Озариться небесным лицом, Удаляясь под своды мечети, Насладиться беседой с Творцом". Загудела внезапно трехтонка. Что, свернула? Страшись, паранджа! Смысл второй открывается тонко, И она ему внемлет, дрожа: "Ты одна лишь нужна мне на свете, Ты мой светоч, божественный лик. Эти брови — как своды мечети, Сотворила любовь твой язык!" И становится сразу теплее, Будто слушают вместе со мной Медресе, купола, мавзолеи Те слова, что звенят за стеной. Вновь машина гудит грузовая. Исчезает,

как дух, паранджа. Смуглый сторож, притворно зевая, С лампой встал у ворот гаража. Не пойму, да и думать не надо, Почему убежала она… Дышит звездного неба громада, Блещет ночь, и душна и грозна. Я брожу, слышу лепет порою То листвы, то воды, то людей. Может быть, я сегодня открою Третий смысл, не досказанный ей.

1952

СНОВА В ОДЕССЕ

Ярко-красный вагончик, кусты будяка, Тишина станционного рынка, И по-прежнему воля степная горька, И как прежде, глазами, сквозь щелку платка, Улыбается мне украинка. Оказалось, что родина есть у меня. Не хотят от меня отказаться, Ожидая, тоскуя, мне верность храня, Кое-где пожелтев среди летнего дня, Молчаливые листья акаций. Оказалось, что наши родные места И меня признают, как родного, Что по-прежнему море меняет цвета, Но ко мне постоянна его доброта, Неизменно щедра и сурова. Я в развалинах столько квартир узнаю, Столько лиц, дорогих и знакомых, Этот щебень я знаю, как душу мою, Здесь я жил, здесь я каждую помню семью В этих мертвых оконных проемах. Пустыри невысокой травой заросли, Что прожилочкой каждой близка мне. Будто сам я скрывался в подпольной пыли, Будто сам я поднялся на свет из земли, С непривычки цепляясь за камни. Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех, Подпевает игла с дребезжаньем. Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех, Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всех Материнским слепым обожаньем. Это море ночное с коврами огня, Эти улицы с грубой толпою, Это смутное чаянье черного дня… Оказалось, что родина есть у меня, Я скреплен с ее тяжкой судьбою.

1952

У РАЗВАЛИН ЛИВОНСКОГО ЗАМКА

Быстро по залу ливонского замка Старый епископ шагал. "Смерть божества — это смерть моей смерти", — Он по привычке шептал. Звенели кольчуги. Борзые и слуги Наполнили сумрачный зал. Рыцарей смяло славянское войско, Бросить заставив щиты. Всюду валялось оружье с гербами — Грифы, олени, кресты. Измучились кони. Под ветром погони Поникнув, дрожали кусты. Крикнул епископ: "Не бойтесь осады, Наша твердыня крепка. Знаменьем крестным ее осенила Архистратига рука. Гранитные своды, Подземные ходы Останутся здесь на века!" Ядра вонзались в могучие стены, Блеском смертельным блестя. Рыцари в латах своих задыхались, Камни к бойницам катя, И падали с башен. И, кровью окрашен, Шиповник расцвел, не цветя. Вот и остались от замка руины И ничего — от владык. Плесень забила подземные ходы, В камне — паук-крестовик, И только безвестный Шиповник прелестный Под гнетом веков не поник. Так же цветет на родном моем юге, Сушится в душной избе, Пахнет в ауле, где сакли пустые, Дым не идет по трубе, Калмыцким курганом Иль рижским органом Он миру твердит о себе: "О сколько прошло их, — ужасно их сходство, Желавших богатства, искавших господства, Грозивших мечом и огнем! Невнятно им было, Что главная сила Сокрыта в цветенье моем. Для многих я был незаметен вначале, Когда же меня свысока замечали, То выжечь пытались мой цвет, Копытом глушили, В газовне душили, Но вновь я рождался на свет. Не в зданьях высотных, не в замках бессчетных, Не в пышных гербах главарей мимолетных Читаются знаки судьбы. Челнок и мотыга, И парус, и книга — Мои вековые гербы. Колючками слабо дано уколоть мне, Но розами горе дано побороть мне, Свою раздарив красоту, И там я сильнее, Где розы нежнее, Где алые розы в цвету".

1952

ВОРОБЫШЕК

Заколочены дачи. Не едут машины. Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины, Прочным снегом лесок подмосковный одет. Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный, В сером джемпере жгучий брюнет? Медно-красного солнца сиянье сухое На тропинки легло, задрожало на хвое, Обожгло беспредельных снегов белизну, Ядом сердца вошло в твое сердце живое, И почуял ты, бедный, весну. И тебе показалось, что нежен и розов Небосвод, что уж больше не будет морозов, В толщу снега проникла горячая дрожь, Даже в дальних, знакомых гудках паровозов Ты веселую весть узнаешь. То-то прыгаешь ты среди зимнего царства И чирикаешь вечную песню бунтарства. Ух, какой озорной! Вот взлетел на забор, И суровых, тяжелых снегов государство Охватил твой мятущийся взор. Белка, хвост распушив, постоит перед елкой, Иль вдали ты заметишь монтера с кошелкой, Говоришь себе: "Скоро приедут жильцы, Это все не случайно. Запой же, защелкай, Чтоб тепла встрепенулись гонцы!" Мой дружок, ты обманут, не жди ты веселий. Этот огненный шар, что горит между елей, Он снегов холодней, он тепла не принес. Если хочешь ты знать, он предвестник метелей, И в него-то ударит мороз. Ну, куда тебе петь! Скоро стужею дикой Будешь ты унесен по равнине великой. Впрочем, больно и стыдно тебя огорчать. Песни нет, а настала пора, так чирикай, Потому что труднее молчать. И быть может, когда ты сидел на заборе, Впрямь весна родилась, и пахучие зори, И свобода воды, и ликующий гром, — Ибо все это было в мятущемся взоре И в чириканье жалком твоем.

1953

В НОЧНОМ РОСТОВЕ

Светло на площади Ростова, На спусках глухо и темно, И только в тихом Доне снова Ночное пламя зажжено, — То азиатскими коврами На легкой зыблется волне, То светозарными столбами Горит в недвижной глубине. Порой, полнеба озаряя, Там, на невидимом мосту, Сверкнет галактика трамвая, Ниспровергаясь в темноту. Речной вокзал, толпу с поклажей, Влюбленной пары "да" и "нет", Как нити из непрочной пряжи, Выхватывает белый свет. Мне вспомнилось другое пламя. Горела степь, горел Ростов. Закат взвивался, точно знамя Завоевательских полков. Майор НКВД, с бумагой, Накопленной за столько лет, В машине драпал… Над беднягой Смеясь, ему глядел я вслед. Смеясь… А сам я ждал, что буду Я в этом пламени сожжен, Но жаждал чуда, верил чуду, Бежал, огнем заворожен, А тихий Дон, а Дон жестокий Торжествовал: "Бегишь? Бегишь? Беги: погибнешь на востоке, А нет — на западе сгоришь!" Но сердце Дону отвечало: "Молчи ты, голубой лампас! Сгорю, но жить начну сначала: Мой смертный час — мой светлый час!" Мой светлый час… Огни трамвая, Реки блистанье, смех впотьмах… О неужели правда злая Таилась, Дон, в твоих словах?

1954

МОЛОДАЯ МАТЬ

Лежала Настенька на печке, Начфин проезжий — на полу. Посапывали две овечки За рукомойником в углу. В окне белела смутно вишня, В кустах таился частокол. И старой бабке стало слышно, Как босиком начфин прошел. Ее испуг, его досада И тихий жаркий разговор. — Не надо, дяденька, не надо! — Нет, надо! — отвечал майор. Не на Дону, уже за Бугом Начфин ведет свои дела, Но не отделалась испугом, Мальчонку Настя родила. Черты бессмысленного счастья, Любви бессмысленной черты, — Пленяет и пугает Настя Сияньем юной красоты. Каким-то робким просветленьем, Понятным только ей одной, Слегка лукавым удивленьем Пред сладкой радостью земной. Она совсем еще невинна И целомудренна, как мать. Еще не могут глазки сына Ей никого напоминать. Кого же? Вишню с белой пеной? Овечек? Частокол в кустах? Каков собою был военный: Красив ли? Молод ли? В годах? Все горечи еще далёки, Еще таит седая рань Станичниц грубые попреки, И утешения, и брань. Она сойдет с ребенком к Дону, Когда в цветах забродит хмель, Когда Сикстинскую мадонну С нее напишет Рафаэль.

1955

ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ

Глава XCIX

Не упаду на горы и поля Ни солнцем теплым, ни дождем весенним: Ты сотрясешься, твердая земля, Тебе обетованным сотрясеньем. Ты мертвецов извергнешь из могил, Разверзнутся блистательные недра. Твой скорбный прах сокровища таил, И ты раздашь их правильно и щедро. Узнает мир о друге и враге, О помыслах узнает и поступках Закоченевших в тундре и тайге, Задушенных в печах и душегубках. Один воскликнет нагло и хитро: — Да, сотворил я зло, но весом в атом! — Другой же скажет с видом виноватым: — Я весом в атом сотворил добро.

1955

ПЕПЕЛ

Постарались и солнце, и осень, На деревьях листву подожгли. Дети племени кленов и сосен, Отпылав, на земле полегли. Очертаньем, окраскою кожи, Плотью, соком, красою резной Друг на друга листы не похожи, Но лежат они кучей сплошной. В этом, красном, — обличье индийца, Этот, желтый, — ну, право, монгол. Этот миром не мог насладиться, Зеленея, сгорел, отошел. Не хотим удивляться бессилью, Словно так им и надо лежать, Пеплом осени, лагерной пылью Под ногами прохожих шуршать. Отчего же осенним затишьем Мы стоим над опавшей листвой И особенным воздухом дышим И не знаем вины за собой? Тополей и засохших орешин, Видно, тоже судьба не проста. Ну, а я-то не лист, не безгрешен, Но, быть может, я лучше листа? Знал я горе, стремление к благу, Муки совести, жгучий позор… Неужели вот так же я лягу — Пепел осени, лагерный сор?

1956

БОГОРОДИЦА

1

Гремели уже на булыжнике Немецкие танки вдали. Уже фарисеи и книжники Почетные грамоты жгли. В то утро скончался Иосиф, Счастливец, ушел в тишину, На муки жестокие бросив Рожавшую в муках жену.

2

Еще их соседи не предали, От счастья балдея с утра, Еще даже имени не дали Ребенку того столяра, Душа еще реяла где-то Умершего сына земли, Когда за слободкою в гетто И мать, и дитя увели.

3

Глазами недвижными нелюди Смотрели на тысячи лиц. Недвижны глаза и у челяди — Единое племя убийц. Свежа еще мужа могила, И гибель стоит за углом, А мать мальчугана кормила Сладчайшим своим молоком.

4

Земное осело, отсеялось, Но были земные дела. Уже ни на что не надеялась, Но все же чего-то ждала. Ждала, чтобы вырос он, милый, Пошел бы, сначала ползком, И мать мальчугана кормила Сладчайшим своим молоком.