Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1938

"В неверии, неволе, нелюбви…"

* * *

В неверии, неволе, нелюбви, В беседах о войне, дороговизне, Как сладко лгать себе, что дни твои — Еще не жизнь, а ожиданье жизни. Кто скажет, как наступит новый день? По-человечьи запоет ли птица, Иль молнией расколотая тень Раздастся и грозою разразится? Но той грозы жестоким голосам Ты весело, всем сердцем отзовешься, Ушам не веря и не зная сам, Чему ты рад и почему смеешься.

1940

ЧАБАН

Чабан, коня поставив на приколе, Заснул, не закрывая глаза карего. Две-три кибитки в диком чистом поле. Над полем небо, а на небе — марево. Здесь

рядом насыпь свежая с курганом, С могилами бойцов — могилы схимников. Здесь пахнет сразу и речным туманом, И горьким кизяком из темных дымников. Здесь медленные движутся верблюды, Похожие на птиц глубокой древности, И низкорослы, и широкогруды, Здесь люди полны странной задушевности. Здесь, кажется, нет края серой глине. Пустыня. Суховей поднялся надолго, И побелели корешки полыни, И пылью красная покрылась таволга. Пустынна степь, но за степною гранью Есть мир другой, есть новая вселенная! Вставай, беги, скачи к ее сверканью! Заснул чабан, заснула степь забвенная. Не так ли дремлешь ты, душа людская, Сухая, черствая… Но вспыхнет зарево, И ты сверкнешь — прекрасная, другая, Таинственная, как степное марево.

1940

ПЕРЕД МАЕМ

Был царствия войны тяжелый год. В тот год весна к нам дважды приходила, А в третий раз она пришла в обход, Затем, что всюду стражу находила Безжалостной зимы. Был долог путь, И, поднимаясь медленно, светила Дрожали в сером небе, точно ртуть. Тельца и Близнецов мерцали знаки, Но в свете дня была густая муть, Как бы в глазах взбесившейся собаки. Три раза реки прятались во льду. Три раза полдни прятались во мраке.

1941

В ЭКИПАЖЕ

Ветерок обдувает листву, Зеленеет, робея, трава. Мирно спят поросята в хлеву. Парни рубят и колют дрова. Над хозяйством большим экипажа Рвется дождика тонкая пряжа. Словно блудные дети земли, У причалов стоят корабли. Тихо. Изредка склянки пробьют, Огородницы песню споют. К сердцу берег прижал молчаливо Потемневшую воду залива. Край полуночный робко цветет, Да и где ему смелости взять? Только речь о себе заведет И не смеет себя досказать. Вот и песня замолкла сквозь слезы. Низко-низко гудят бомбовозы. Женский голос, красивый, грудной, В тишине продолжает скорбеть. Кто сказал, будто птице одной Суждено так бессмысленно петь, Так бессмысленно, так заунывно, Так таинственно, так безотзывно.

1941

РЕВОЛЮЦИЯ

У самого моря она родилась. Ей волны о будущем пели. Как в сказке росла, то грозя, то смеясь, В гранитной своей колыбели. А выросла — стала загадкой живой. Сжимая мятежное древко, Сегодня — святая и кличет на бой, А завтра — гулящая девка. Цвела, как весна, колдовская краса. Казнила, гнала, продавала. Но вот заглянула колдунья в глаза — И ненависть к ней миновала. Морщинами годы легли на челе, И стоят иные столетий. И мы расплодились на бедной земле, Ее незаконные дети. И пусть мы не смеем ее понимать, — Ее осуждать мы не можем. За грешную нашу беспутную мать Мы головы с радостью сложим.

1941

В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

Чтобы в радости прожить, Надобно немного: Смело в юности грешить, Твердо веря в Бога, Встретить зрелые года, Милой обладая, В эмпиреи иногда Гордо улетая, К старости прийти своей С крепкими зубами, Гладить внуков и детей Властными руками. Что мне преданность бойца, Доблесть полководца! К вам, смиренные сердца, Мысль моя несется. Пуле дать себя скосить, — В этом нет геройства. Вот геройство: погасить Пламя беспокойства, Затоптать свои следы И свое деянье, Потерять своей звезды Раннее сиянье, Но в потемках помнить свет Той звезды забвенной, — О, трудней геройства нет, Нет во всей вселенной! Так я понял в тридцать лет, В дни грозы военной.

1941

НА СВЕЖЕМ КОРЧЕВЬЕ

Равнодушье к печатным страницам И вражда к рупорам. Сколько дней маршируем по бабьим станицам! Жадный смех по ночам и тоска по утрам. День проходит за днем, как в тумане. Немец в небе гудит. Так до самой Тамани, до самой Тамани, А земля, как назло, неустанно родит. Я впервые почувствовал муку Краснозвездных крестьян. Близко-близко хлеба, протяни только руку, Но колосья бесплотны как сон, как дурман. Веет зной в запыленные лики, Костенеет язык. Не томится один лишь пастух полудикий, В шароварах цветных узкоглазый калмык. Дремлет в роще, на свежем корчевье. Мысли? Мысли мертвы. Что чужбина ему? Ведь земля — для кочевья, Всюду родина, было б немного травы.

1942

БЕСЕДА

— Сладок был ее голос и нежен был смех. Не она ли была мой губительный грех? — Эта нежная сладость ей Мною дана, Не она твой губительный грех, не она. — Я желанием призрачной славы пылал, И не в том ли мой грех, что я славы желал? — Сам в тебе Я желание славы зажег, Этим пламенем чистым пылает пророк. — Я всегда золотой суетой дорожил, И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил? — Ты всегда золотую любил суету, Не ее твоим страшным грехом Я сочту. — Я словами играл и творил я слова, И не в том ли повинна моя голова? — Не слова ты творил, а себя ты творил, Это Я каждым словом твоим говорил. — Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя, И не в том ли я грешен, свой дух погубя? — Уходя от Меня, ты ко Мне приходил, И теряя Меня, ты Меня находил. — Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех. В чем же страшный мой грех, мой губительный грех? — Видел ты, как сияньем прикинулся мрак, Но во тьме различал ты божественный знак. Видел ты, как прикинулся правдой обман, Почему же проник в твою душу дурман? Пусть войной не пошел ты на черное зло, Почему же в твой разум оно заползло? Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой, Говори, почему ты лукавишь с собой? Почему же всей правды, скажи, почему, Ты не выскажешь даже себе самому? Не откроешь себе то, что скрыл ото всех? Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех! — Но когда же, о Боже, его искуплю? — В час, когда Я с тобою в беседу вступлю.

1942

КАЗАЧКА

Сверкает крыша школы, как наждак. Облиты месяцем арбузы в травке. Подобно самолету при заправке, Дрожит большими крыльями ветряк. Шитье отбросив (на столе — булавки), То в зеркало глядит, то в полумрак. Далёко, под Воронежем, казак. Убит или в больнице на поправке? Давно нет писем. Комиссар, чудак, Бормочет что-то о плохой доставке. Он пристает — и неумело так. Вошла свекровь. Ее глаза — пиявки. О, помоги же, месяц в небесах, Любить, забыться, изойти в слезах!

1942

СТРАННИКИ

Горе нам, так жили мы в неволе! С рыбой мы сравнялись по здоровью, С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле. Кровью мы рыдали, черной кровью, Черной кровью воду отравили. Горе нам, так жили мы в Египте! Из воды, отравленной слезами, Появился, названный Мойсеем, Человек с железными глазами. Был он львом, и голубем, и змеем. Вот в пустыне мы блуждаем сорок Лет. И вот небесный свод задымлен Сорок лет. Но даже тот, кто зорок, Не глядит на землю филистимлян. Ибо идучи путем пустынным, Научились мы другим желаньям, Львиным рыкам, шепотом змеиным, Голубиным жарким воркованьям. Научились вольности беспечной, Дикому теплу верблюжьей шеи… Но уже встают во тьме конечной Будущие башни Иудеи. Горе нам, не будет больше странствий!