Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

6

Но постепенно эта беспечная легкость В твоей душе Сделалась тяжестью, и светлой, и нищей. Помнишь девятое утро вашего бегства? Огненно-красный туман вставал над прудом, И вы, притихнув, на него смотрели Из погреба разрушенного дома. "Выходом" в этих краях называется погреб, Но вы не видели выхода. Еще вчера вас было полтысячи, что ли, А в утро осталось двадцать четыре… Недалеко от станции Палагиада Вам, вчера пятистам, преградил дорогу Заградотряд: наконец-то какая-то власть! "Хватит драпать, пора занять оборону!" — И засчитали вам Сталина новый приказ: Кругом казачья Вандея, Идейно зараженная местность, Деморализация армий Южного фронта, Нужны суровые меры, штрафные роты, Поведение ваше можно искупить только кровью… Полковник, даже в беде не похудевший, Приободрился: "Займем оборону". Мгновенный бой, — "кулаками против танков", Как выразился редактор (вчера он погиб), — И снова развеяло вас в разные стороны, А к вам занесло двоих из заградотряда, — Вместе, значит, вам драпать, — И вы повторяете снова: — Где эскадроны? Где полковник? Где комиссар? Где штаб? Где ваши кони, тачанки, грузовики? Как оказались вы в этом погребе — Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера: Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов — Не призрак ли? — со своим драгоценным сейфом… Смутно вспоминался вчерашний бой, — Смутно, потому что нельзя было понять: Что же вы обороняли, заняв оборону, Если немцы — слева и справа, позади и впереди? Вы все легли в чужие, свежие окопы, — И строевые, и шоферня, и штабные, — Все по команде стреляли, Все, кроме Обносова и его коновода, Сидевших в тачанке в дальней лощине И оберегавших сейф. И как нельзя было понять, Для чего взлетел в воздух красавец дуб, На котором висели провода, Так нельзя было понять, В какую сторону вам нужно идти сейчас, Еще вчера вы были бегущей, но военной частью, А теперь вы стали частью ветра и пыли. Но пусть вам чудится, что за прудом Команда ведется уже не по-русски, — Здесь, около вас, По-прежнему по-русски разговаривают хлеба, Умоляя о жатве, По-прежнему, как в русской деревенской кузне, Темно, и дымно, и красно в закатном небе. И вы дождались ночи

и пошли, И пошли правильно: к своим. Но почему же ты начал искать своих Только с того дня, Как вторглись в страну чужие? Так непомерна была захваченная земля, Что в первые дни разгрома Не хватало не нее немецких солдат, И были станицы, хутора без властей. В самом деле, чудо из чудес: Земля без властей, поля без властей, Без немецких и наших, Население без властей, Ночи — пусть две или три — без властей, А по утрам, просыпаясь, Листья, казалось, трепетали в росе: "Нет властей! Нет властей!" Вы спите только днем — в сарае, в хлеву, в кукурузе. А вечером один из вас Вынужден спрашивать у станичника: — Наши давно ушли? — А кто это ваши? — Красная армия. — Так то не наши, а ваши. Тогда, поумнев, уточняете по-иному: — Наши — это русские. — Так то не наши. — А вы разве не русские? — Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, — (А губы язвят, а в глазах — все, что зовется жизнью), — Может, вы из жидов? И вот что странно: именно тогда, Когда ты увидел эту землю без власти, Именно тогда, Когда ты ее видел только по ночам, Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам, Именно тогда, Когда многолетняя покорность людей Грозно сменилась темной враждебностью, — Именно тогда ты впервые почувствовал, Что эта земля — Россия, И что ты — Россия, И что ты без России — ничто, И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель, Обрученное со смертью счастье свободы Проникало в твое существо, Становилось твоим существом, И тебе хотелось от этого нового счастья плакать, И целовать неласковую казачью землю, — А уж до чего она была к нам неласкова!

7

— Есть информация, товарищи командиры, — Сказал Обносов тебе и Заднепруку, А дело было в шалашике, и перед вами Уже не донская текла, а моздокская степь, И заднепрук не мог бы ответить, Для чего это он бережет ненужную, донскую, Исчерпанную вашим бегством семиверстку. — Есть информация, товарищи командиры: Помазан вчера сжег свой партийный билет. Это видел собственными глазами Сержант Ларичев из триста тринадцатого, Наблюдавший за ним по моему указанию: Был сигнал. Предлагаю: ночью созвать отряд, Вам, товарищ майор, осветить обстановку И расстрелять Помазана перед строем. — Слушай, Обносов, — лениво сказал Заднепрук, С присвистом воздвигая в три яруса брань, — Потом разберемся. Дай выйдем к своим. Надоел ты, Обносов. Надоел. Ей-богу, надоел. А нужен ты армии, чего скрывать, Как седлу переменный ток. — Что вы такое говорите, — вскричал Обносов И онемел, и лишь губы дрожали, И оживали бледно-голубые глаза — Кукольные стекляшки базарной выделки, И его широкое, белое, как тесто, лицо Впервые — или тебе так показалось? — Исказилось разумной, человеческой болью. — Седлу — переменный ток… Что вы без меня? Трусы, изменники Родины, дезертиры. А вы, наш командир? "За недостатком улик", — А все же была пятьдесят восьмая статья, Пункт одиннадцать, кажется? Окружение? Не случайно! А в моем-то сейфе — знамя дивизии, Круглая печать, товарищ майор. Со мной вы кто? Военная часть. А кто без меня? Горько слушать, Не заслужил, товарищ майор. Говорю вам не как командиру отряда, А как коммунист коммунисту. — Не паникуй, Обносов, — сказал Заднепрук, Сказал негромко, миролюбиво, Но ты заметил, что и его можно смутить. — Политически я отстал за четыре года, Да и частота речи у меня слаба. Не расстраивайся, Помазана расстреляем. — А когда Обносов покинул шалашик, В котором вы прятались от чужеземцев, Острыми глазками впился в тебя Заднепрук: — Слушай, тебе Помазан — дружок? Вроде вы ездили вместе в тот, в Краснодар? Ты с ним потолкуй, понял? И ты потолковал с Помазаном. Ты ему все рассказал и сказал: — Беги, — Грязные, обовшивевшие, Вы лежали рядом в зеленой кукурузе, Поднявшей над вами листья-булаты. Сверху припекало раннее солнце, А голодному брюху было мокро от земли. И ты узнал, Что Помазан — не Помазан, а Терешко. Что их семья — семиреченские хохлы, Что отец у них был экоономически сильный, Вот и выслали их в тридцатом году, Как класс, И поселили на конечной станции Одноколейной степной ветки, На станции Дивное, — не знаешь? Отсюда недалеко. В этих безводных, суховейных местах Так были названы все населенные пункты: Дивное, Приютное, Изобильное, — И повсюду комендатура. Из Петровского один раз в день Поезд подкатывался к платформе, Как змея к воротам концентрационного рая, Но с добрым шипением пара. И все, — А между ними и он, тринадцатилетний, С запаршивевшей головой и выпученным животом, — Кто с какою посудой Бежали к паровозу, к вагонам, чтобы набрать воды, А из самого хорошего вагона Капала самая плохая вода, Но пили и ту, сортирную воду. Умерли мать, и братик, и две сестры. И так же, как ты сейчас Помазану, Отец сказал ему: "Беги, Беги, сынок, пока не подох". — И он убежал, убежал далеко. А когда овладел профессией, И зарегистрировался с одной официанткой, И принял ее фамилию, И бросил, конечно, жену, Он подался ближе к степным местам, Устроился шофером в Сарепте, Давал газ. Там его и в партию приняли: Шутка ли, непьющий шофер! А к тому же — безответный, старательный, Техническая голова, А если и делал левые ездки, То делился с диспетчером без скандалов, По-хозяйственному… А когда уже из дивизии Отправили вас за машинами в Краснодар, Он привел тебя и дружков-водителей, Не куда-нибудь, а в дом своего отца, Женатого теперь на худой, высокой баптистке, Тихой, как тень, Тоже когда-то высланной, тоже из Дивного. И новые дети родились у отца, В новом, чужом для Помазана доме, И отец работает кладовщиком На складе торга, — соображаешь? И опять он экономически сильный. Но ты не видел, когда спал на веранде, Как ночью он будил Помазана, Седой, но все еще, как парубок, чернобровый, Ставил на стол четверть первача И пьяный, — сын-то не пил, — просил и плакал шепотом: "Пей, сыночек мой Степа, Приехал все-таки к старому батьке в гости", — А Степой звали того, умершего братика. …Вечером случилось вот что: Один из бойцов подполз к кошаре (А ползал, черт, с километр, не меньше!) И выкрал овцу. Да какое — выкрал, кто их теперь стерег! Вы обрадовались и — была не была — Разожгли небольшой костер. Как хорошо было свежее мясо Заедать арбузом, сорванным на бахче! Во время этого пира Ты шепнул Заднепруку: — Порядок, — А Заднепрук тебе сказал: — Дурак, — И кончиком сабли Поднес ко рту кусок мяса, И ты понял, что Обносов за тобою следит. Ночью вы пошли на восток. А где он, восток, в ночной степи, На плоской окраине материка, Куда нахлынули тьмы тём Чужих солдат и своих бед, — Об этом знал один Заднепрук. Издалека долетал собачий лай И казался не очень опасным. Из более далекого далека долетали Повелительные наклонения немецких глаголов, И это казалось вам более опасным. Но самым опасным было то, Что двигалось близко, рядом с вами, Вокруг вас и внутри вас, И две опасности, Далекая и самая близкая, Сливались и становились страхом. Вы шли, узнавая друг друга по дыханью. Сержант Ларичев и коновод Обносова, Меняясь, несли сейф на своих плечах, То и дело останавливаясь И озираясь в недружелюбной тьме. Огромная ночь, смежив усталые веки, Бормотала о чем-то в больном сне И вдруг, просыпаясь, вскрикивала в испуге, — Господи, что же это за крик? Утром оказалось, что вас двадцать два: Нет Обносова и Помазана. — С фронтовым приветом, — позавидовал кто-то, А Ларичев, сержант их 313-го, (Где-то он теперь, 313-й полк!) Сказал, как-то по-детски заикаясь: — Капитана убил Помазан и убег. Но ты-то знал, кто убил особиста. С горьким восторгом, с тяжелым трепетом Поглядывал ты на саблю Заднепрука, Упрятанную в щербатые ножны. А тот приказал: — Ну-ка, вскроем, — И вскрыли, с помощью Ларичева, сейф, И доносы, объективки, сигналы, Одни пожелтевшие, другие посвежее, Полетели, закружились в степи, В окруженной степи. Но остались: красный кусок шелка, — Знамя вашей кавдивизии, — И круглая печать. Заднепрук, не спеша, сложил знамя, Спрятал его и печать в карман И сказал: — Теперь полегче, Ларичев? — Но Ларичев молчал, нехорошо молчал. А ты думал (и знал, Что все думают о том же самом): Помазан избавился от войны. А ты думал (и знал, Что у других такие же, похожие думы): Не удрать ли и тебе к твоей казачке, До ее станицы не так уж далеко, А там неплохо, там чисто, сытно, сладко, Можно выдать себя за армянина, — Ты похож, немцы поверят, — А она не продаст, спрячет, Она тебя любит, не сомневайся, любит… А ночью ты поднялся, и все поднялись, — Тот без ремня, тот без сапог, но все с оружием, — И опять вы пошли на восток. Иногда вам встречался такой же, как вы, Одинокий окруженный солдат, Все выцвело у него: глаза, Волосы, гимнастерка, гвардейский значок. — Где наши? Может, слыхал? — В Казахстане. А то и подальше. — Где немцы? Дошли докуда? — До Тифлисской: царя привезли грузинам. — А ты куда? — На передовую: жену гладить. — Ну и катись… А с нами пойдешь? — Пойду, если принимаете.

8

Песок, песок. Кто сказал, что время течет, как вода? Время течет, как песок, И песок душит Редкие кусты таволжника, Запах полыни, Упрямые корешки лебеды, Стеклянные осколки соленых озерков. А порою, как и время, Песок становится скоморохом: То он бежит волной, Подражая воде в реке, То притворяется ржаной мукою, То он шумит, как вода под ветром, То возникают, занимая полнеба, Многобашенные города С розовыми зданьями и лазоревыми куполами, Но все это призраки, марева, обманы, Песок, песок. Иногда мерещится тебе: По выжженной солнцем сухой равнине Скачет беглец-раб, Угнавший коня из становья. Он хочет пить, пить, Но кругом степь, степь, Безлюдная, безводная степь. Тогда беглец-раб Протыкает жилу своего коня И, вставив тонкий стебель камыша, Высасывает густую, теплую кровь. Но разве жажда утоляется кровью? И вот умирают и конь, и всадник, И мертвых заносит степной песок, Песок, песок. То померещится тебе — Говорит песчинка другой песчинке: "Мы одной крови — я и ты, А все иное — не я и не ты, Не нашей крови, Задушим проточную воду, Задушим все, растущее на земле, Пусть останется только то, Что я и ты, — Песок, песок!" Но вы идете по земле, Потому что вы — начало грядущего, А грядущее это и есть возмездие, Потому что человек равен человеку, И никто другой ему не равен, Потому что любовь родится даже из зла, А вы, люди, — дети любви, И вот вы идете к людям, Не потому, что вы одной крови, А потому, что вы одной любви. Вам кажется, будто День сливается с днем, А на самом деле День сменяется днем, Новым днем, тем самым, Который для вас разгорится в Германии, И ты еще вместе с Заднепруком проскачешь По разрушенному асфальту узких улиц, Мимо загаженных церковных ступеней, Между домами с островерхими крышами, Там, где даже деревьям, воздуху, бензоколонкам Придется доказывать на суде — Не на людском суде, а на Страшном — Свою непричастность к убийству… Песок, песок. Песок на гончарном круге солнца, Песок на мимолетной, зыбкой тени Пугливо бегущих сайгаков, Песок на колючей и лопоухой траве, Во рту песок.

9

Миновали донскую степь, И ставропольскую, и моздокскую миновали, А вот и Терек, и в Моздоке — советская власть. Так вы и пришли к своим, к России, И Россия теперь проверит: кто вы? Изменники Родины? Агенты? Трусы? Новая жизнь — новый страх. На проверку отправили всех на машине В штаб Северо-Кавказского военного округа. Прибыли. Вызвали вас, командиров, двоих. Ларичев, миловидный, услужливый, рано полысевший (Он, если выживет, и потолстеет рано), Пытался долго и вкрадчиво Отправиться на комиссию вместе с вами, Но вы пошли вдвоем: Заднепрук и ты. А комиссия по проверке работала В здании железнодорожной школы На окраине республиканской столицы. Вы спускаетесь по горбатым улицам. Терек шумит рядом. Но разве так шумит, как при Лермонтове Или при скифах, аланах? Река шумит шумом нашего дня, Нашего сердца… Все удивительно: Афиши, возвещающие встречу с московским артистом Или доклад лектора обкома: "Грюнвальд и славянское единство"; Автобусы с населением; Пучеглазая толстуха: чистка обуви; Нарядно одетые военные в кителях из рогожки, А рядовые — в войлочных шляпах; Долговязый старик осетин, Читающий, с откинутой головой, газету-витрину; Винницы, где свободно, за деньги, Отпускают вино. — Выпьем для храбрости? — Предлагаешь ты Заднепруку, Не столько потому, что приятно почувствовать После трудных, страшных странствий В окруженной, ночной, первобытной степи, Как возвращается сила к денежным знакам. — Не теперь, — отвечает Заднепрук, Как брат, обнимая тебя и щуря острые глазки, — Я, как выпью, теряю ум. И тогда у меня душа — вот (Он показывает, как раскрывается у него душа), А нам с тобой зараз нужно душу на крючки, По-умному надо. Перед вами возникает широкий, пыльный, Видимо, забытый рельсовый путь, И тебе кажется, что вдали ты видишь Поднимающегося в город сержанта Ларичева. Ты говоришь об этом Заднепруку: — И адрес школы, сволочь, узнал, Уже там побывал, накапал, — А Заднепрук: — Ты обознался. И, подумав, добавляет: — Он жить хочет. — Ты хорошо понимаешь, что означают эти три слова, Когда их произносит Заднепрук, И внимательно смотришь на товарища по окружению, А он — чистым и прямым взглядом — на тебя. Минут через десять вы сворачиваете, Мимо домиков, крытых камышом, за угол, И сразу становится ясно, Что пришли туда, куда надо было прийти: К своим. На просторном дворе железнодорожной школы, Прямо на земле, Где растет между острыми камешками Отгоревшая, кое-где жгучая травка, Сидят военачальники: Командующие, потерявшие свои армии, Командиры без корпусов и дивизий. Они ждут вызова: проверка! Одни беседуют, пугают друг друга: — Петунина, Васятку, помнишь? С луны свалился, какого Петунина! Василия Карповича, генерал-лейтенанта! Так ему дали штрафную роту, звание — капитан… У других, молчаливых, тут же, на камешках — Четвертинка, соль в тряпке, помидоры, хлеб, Самодельный солдатский ножик… Морячок-кавторанг почему-то в кепке, Какие бывают у продавцов лаврового листа. С ним вяло разговаривает некто в синих штанах С генеральскими лампасами И в украинской, очень грязной, но когда-то ярко, По-гуцульски вышитой рубахе. Кое-где видны и раненые. Август. Кавказское солнце еще раз касается кистью Вашего донского, степного загара. — А, Заднепрук, и ты, Брут? Кто же натрепался, что ты сидишь? Ты не сидишь, а бежишь! — Зычно кричит танкист в генеральской форме, Как видно, с чужого плеча, И с плеча, вдобавок, жирного, а этот — худ. Раздобыл он и свои заслуги, Выставил в два ряда. Он целует, с большим чувством, Заднепрука: Вместе, наверно, служили в Первой Конной. Заднепрук доволен, он представляет тебя генералу. Тот запросто, как равному, пожимает тебе руку, Называет свою фамилию, Ныне такую громкую… На ступеньках здания школы Появляется старший лейтенант со списком. Все замолкают. Он среднего роста, этот старший лейтенант, Он еще не знает, что такое война, Кавказский человек, тонкий в талии. На нем неслыханной белизны китель, Высокие, может, шевровые сапоги, Блестящие, как восточная сказка. У него маленькие, с наперсток, сочные губы, Прежде, чем выкрикнуть слово, Он держит их несколько мгновений раскрытыми, И у каждого замирает душа: — Гвардии инженер-полковник Дидык! Приготовиться генерал-майору Жорникову! — У него произношение такое же, Как у нашего вождя, Когда тот говорил нам: — К вам обращаюсь, Братья и сестры мои. И вот, без фуражки, в солдатских обмотках, Жалко поднимается по деревянным ступенькам Высокий, наскоро — с порезами — побритый Дидык, И кавказский человек, старший лейтенант, Смотрит на него с брезгливым состраданием. А где-то во дворе уже готовится Жорников Ответить за дивизию, потерянную, как иголка, В сальских стогах, А там настанет очередь Заднепрука И, значит, твоя. Но ты об этом еще ничего не знаешь, Ты еще в Краснодаре, где пока весна, Первая военная наша весна. Ты прибыл во главе шоферов с полуторками, У тебя — предписание В штаб тыла Южного фронта. Вы устроились на квартире, в мазанке, У каких-то дальних родственников Помазана: Нет дураков, чтобы жить в казарме. Ты только что спрыгнул с площадки трамвая И стоишь на месте, еще не зная, куда пойти. Ты недвижен, техник-интендант, А время уносит тебя, как река, И ты, недвижный, плывешь, плывешь…

1961–1963

ЗАБЫТЫЕ ПОЭТЫ

Я читаю забытых поэтов. Почему же забыты они? Разве краски закатов, рассветов Ярче пишутся в новые дни? Разве строки составлены лучше И пронзительней их череда? Разве терпкость нежданных созвучий Неизвестна была им тогда? Было все: и восторг рифмованья, И летучая живость письма, И к живым, и к усопшим взыванья, — Только не было, братцы, ума. Я уйду вместе с ними, со всеми, С кем в одном находился числе… Говорят, нужен разум в эдеме, Но нужнее — на грешной земле.

1963

ЛУННЫЙ СВЕТ

Городские парнишки со щупами Ищут спрятанный хлеб допоздна, И блестит над степными халупами, Как турецкая сабля, луна. Озаряет семейства крестьянские: Их отправят в Котовск через час, А оттуда в места казахстанские: Ликвидируют, значит, как класс. Будет в красных теплушках бессонница, Будут плакать, что правда крива… То гордится под ветром, то клонится Аж до самого моря трава. Стерегут эту немощь упорную — Приумолкший угрюмый народ. Если девушка хочет в уборную, Вслед за нею конвойный идет. Дверцу надо держать приоткрытою: Не сбежишь, если вся на виду… Помню степь, лунным светом облитую, И глухую людскую беду. Я встречаю в Одессе знакомого. Он теперь вне игры, не у дел. Не избег он удела знакомого, Восемнадцать своих отсидел. Вспоминает ли, как раскулачивал? Как со щупом искал он зерно? Ветерок, что траву разворачивал? Лунный свет, что не светит давно?

1963

ГЕОЛОГ

Листья свесились дряхло Над водой, над судьбой. В павильоне запахло Шашлыком и шурпой. В тюбетейке линялой, Без рубашки, в пальто, Он с улыбкой усталой Взял два раза по сто. Свой шатер разбивавший Там, где смерч и буран, Наконец отыскавший Этот самый уран, — Он сорвался, геолог, У него, брат, запой… День безветренный долог И наполнен толпой. Наважденье больное — Чудо русской толпы В сказке пыли и зноя, Шашлыка и шурпы! В сорок лет он так молод, Беден, робок и прост, Словно трепет и холод Горных рек, нищих звезд.

1963

ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА

В центре города, где назначаются встречи, Где спускаются улицы к морю покато, В серой будке звонит городской сумасшедший, С напряжением вертит он диск автомата. Толстым пальцем бессмысленно в дырочки тычет, Битый час неизвестно кого вызывая, То ли плачет он, то ли товарищей кличет, То ли трется о трубку щетина седая. Я слыхал, что безумец подобен поэту… Для чего мы друг друга сейчас повторяем? Опустить мы с тобою забыли монету, Мы, приятель, не те номера набираем.

1963

ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ

Ни вывесок не надо, ни фамилий. Я все без всяких надписей пойму. Мне камни говорят: "Они здесь жили, И плачь о них не нужен никому". И жили, оказалось, по соседству С епископским готическим двором, И даже с ключарем — святым Петром, И были близки нищему шляхетству, И пан Исус, в потертом кунтуше, Порою плакал и об их душе. Теперь их нет. В средневековом гетто Курчавых нет и длинноносых нет. И лишь в подворье университета, Под аркой, где распластан скудный свет, Где склад конторской мебели, — нежданно Я вижу соплеменников моих, Недвижных, но оставшихся в живых, Изваянных Марию, Иоанна, Иосифа… И слышит древний двор Наш будничный, житейский разговор.

1963

ОБЕЗЬЯННИК

Когда, забыв начальных дней понятье И разум заповедных книг, Разбойное и ловчее занятье Наш предок нехотя постиг, Когда утратил право домочадца На сонмы звезд, на небеса, И начали неспешно превращаться Поля и цветники в леса, — Неравномерным было одичанье: Вон там не вывелся букварь, А там из ясной речи впал в мычанье Еще не зверь, уже дикарь, А там, где шел распад всего быстрее, Где был активнее уран, Властители, красавцы, грамотеи Потомством стали обезьян. Еще я не нуждаюсь в длинных лапах, Но в обезьянник я вхожу, И, чувствуя азотно-кислый запах, Несчастным выродкам твержу: "Пред вами — царства Божьего обломки, Развалины блаженных лет. Мы, более счастливые потомки, Идем во тьму за вами вслед".