Большая охота на акул
Шрифт:
Возможно, я даже испытал бы искушение оправдать такое – но, разумеется, это было бы неправильно. И мой юрист не был мошенником, и, насколько мне известно, его мать была такой же «святой», как мать Ричарда Никсона.
А теперь, отдавая дань каждой першне, когда-либо заносимой-во имя Справедливости, хочу раз и навсегда заявить для протокола: сколь бы странным ни показался этот бесспорный факт, но Оскара 3. Акосту никогда не лишали права заниматься адвокатской деятельностью в штате Калифорния – в отличие от бывшего президента Ричарда Никсона.
Очевидно, есть вещи, которых не потерпят даже юристы, и в естественно несправедливом мире, где воплощение Правосудия почитается за свою «слепоту», время от времени даже слепая свинья находит желудь.
А
Вот только Ричард Никсон на своих преступлениях разбогател, а Оскара Акосту убили. Колеса правосудия мелят мелко и странно в сей жизни, и пусть временами они кажутся неуравновешенными или даже капризными и глупыми, я бы рискнул предположить, что они с самого начала были налажены так; и любой судья, кто спокойно ждет отставки с полным пенсионом, не страшась уголовного отмщения похуже, чем обугленный газон, легко отделался.
Ведь немалых трудов и риска – не говоря уже об искусстве поджигателя – требуется, чтобы поджечь пол-акра газона, не повредив при этом дом или не взорвав все до единой машины на подъездной дорожке. Гораздо проще было бы превратить дом и гараж в погребальный костер, а газон предоставить дилетантам.
Именно так относился к поджогу Оскар – то, что стоит делать, надо делать хорошо. И я видел достаточно его пламенных работ, чтобы знать, что он прав. Будь он адским королем пироманьяков, он был бы заодно хорошим политиком, а если оценивать стиль его поджогов, очень недурным художником.
Как большинство юристов с уровнем IQ выше шестидесяти, Оскар из юридического колледжа вынес одно определение Справедливости, а из зала суда – совершенно другое. Степень он получил по окончании вечерних курсов на Пост-стрит в Сан-Франциско, пока работал рассыльным в редакции Examiner Херста, и некоторое время очень гордился тем, что он юрист, – по той же причине, по какой, гордился тем, что он миссионер и первый кларнетист в оркестре колонии прокаженных.
Но к тому времени, когда я познакомился с ним летом 67-го, он давно уже оправился от того, что называл «щенячьей любовью к Праву». Она ушла туда же, куда и его миссионерский пыл, и после года работы в Центре юридической поддержки неимущих Восточного Окленда он был готов променять Холмса и Брэндейса на Хью Ньютона и стиль «черных пантер» во всем, что касалось законов и судов Америки.
Ворвавшись в бар «Дейзи Дак» в Аспене и объявив, что у него неприятности, которых мы все ждали. Он имел в виду, что безоглядно окунулся в политику конфронтации – причем на всех фронтах: в барах, в судах и, если необходимо, даже на улицах.
Уличные беспорядки Оскара не привлекали, но в барной драке он был сущий дьявол. Мексиканец весом в двести пятьдесят фунтов плюс ЛСД-25 – потенциально смертельно опасная угроза для всего, до чего он может дотянуться. А когда данный мексиканец к тому же еще и всерьез рассерженный юрист-чикано, не боящийся ничего, что ходит менее чем на трех ногах, и с де-факто суицидальноой убежденностью, что умрет в возрасте тридцати трех (в точности как Иисус Христос), у вас серьезная проблема. Особенно если гаду уже тридцать три с половиной, от кислоты у него едет крыша, под боком вечно размахивающий тесаком телохранитель-чикано, за поясом – «Магнум 357» и в довершение всего пугающая манера выблевывать фонтаны алой крови с крыльца каждые тридцать-сорок минут или всякий раз, когда злокачественная язва не способна больше справляться с неочищенной текилой.
Таков был Бурый Бизон в полном расцвете сил – воистину человек на все времена. Как раз на этом тридцать третьем году жизни он со своим верным телохранителем Фрэнком приехал в Колорадо, чтобы немного отдохнуть от изматывающей предвыборной кампании за пост шерифа округа Лос-Анджелеса, которую проиграл на миллион или около того голосов. Но и в
На тот момент, возможно, так и было, но задним числом все видится несколько иначе, чем в 69-м, когда шериф посылал пятнадцать-двадцать вертолетных рейдов за ночь обшаривать крыши и задние дворы баррио мощными прожекторами, что доводило Оскара и его людей до приступов слепой ярости всякий раз, когда их – с косяком в одной руке и мачете в другой – выхватывал из темноты сноп ослепительно белого света.
Но это другая и очень долгая история. А так как я уже однажды ее написал («Странное громыханье в Атцлане», Rolling Stone, № 81) и по ходу дела мне едва не перерезали горло, думаю, сейчас мы без нее обойдемся.
Печальная повесть о том, как Оскар утратил расположение баррио, по сей день полнится враждой и гадкой паранойей.
Он был слишком ошеломлен, чтобы дать отпор в освященных временем традициях и манере профессионального политика. А еще он был на мели, разведен, в депрессии и публично опозорен настолько, что на волне его «ареста за превышение скорости и наркотики» даже нарики не брали его себе адвокаты.
Коротко говоря, ему и его мечте о «миллионе бурых бизонов» настал конец в Восточном Лос-Анджелесе. И в любом другом значимом месте, поэтому Оскар снова «свалил», опять же накачавшись кислотой.
Но…
Павлины на такой высоте не живут… Новый дом для Эбба Тайда, ложный рассвет в Атцлане и ожерелье личинок на шее толстого испашки из Ривербенка… Да сосут его душу пиявки, пока реки не потекут вспять от моря и ад не порастет травой… Бойся адвокатов-самозванцев с дарами ЛСД-25
Следуй по пятам за правдой, не то она выбьет тебе зубы.
Джордж Герберт. Jacula Prudentum
Не так-то легко сохранять серьезное лицо при мысли, что существует хотя бы какая-то связь между печальной участью Оскара и его пожизненной приверженностью истине любой ценой. Немало найдется людей, особенно в таких местах, как Сан-Франциско и Восточный Лос-Анджелес, которым ничего бы так не хотелось, как молотком выбить Оскару зубы за все и за каждую нелепую и дорогостоящую напраслину, какую он возвел на них в тот или иной момент, лихорадочно продираясь к своему месту под солнцем. Он никогда не отрицал, что он лживая свинья, которая ради благих целей пустит в ход любые средства. Иногда доставалось даже его друзьям. Но бывали времена, когда он воспринимал себя так же серьезно, как любой второразрядный Мао или Моисей, и в такие минуты способен 6ыл на редкие озарение и наивную благодать, которые иногда граничили с благородством. В лучшие времена танец Бурого Бизона не уступал танцу на ринге Мухаммеда Али.
Уже на третий день знакомства он торжественно подарил мне грубого деревянного идола, и я до сих пор не знаю, не пoклoнялся ли он ему тайком, когда не было рядом страшных «белых задниц-габачо». В одном абзаце под конец своей автобиографии он описывает эту странно трогательную сцену много лучше, чем сумею я.
«Я открыл потрепанный чемодан и достал оттуда моего деревянного идола. Он был у меня завернут в ярко-красную с желтым тряпку. Мне подарил его индеец из Сан-Бласа, когда я уезжал из Панамы. Я звал его Эбб Тайд. Он был из красного дерева. Восемнадцатидюймовый божок без глаз, безо рта, без половых органов. Возможно, у скульптора был тот же пунктик нa проработке тела от талии вниз, как и у меня на уроках рисования мисс Роллинс в четвертом классе. Эбб Тайд был самым старым моим имуществом. С шеи у него свисало ожерельео мелких, пожелтевших зубов дикой свиньи».