Большая родня
Шрифт:
— Вот, понимаешь, неплохо теперь дела идут. Неплохо. А среди этих щелкоперов чувствуешь, будто тебя догола раздевают среди белого дня. Догола! Они тебе от коровника сразу же в душу вскочат и такого там найдут, что сам себя не узнаешь. Причем, все они очень быстро, быстро хотят знать, чтобы в течение часа им и кони были готовы.
Тем не менее даже и корреспондентам тяжело было выпросить у Кушнира лошадей: всегда выездные к тому времени чего-то болели или были в разъезде.
Любовь к лошадям, а позже к машинам, у него была чрезвычайная, и хорошо перепало Поликарпу Сергиенко, который как-то однажды насмелится назвать по-своему жеребенка, когда председатель колхоза был в области на совещании. Приехав в село, Кушнир сразу же напоролся на конюха:
— Выдумал, выдумал! Не имя, а какой-то пришей кобыле хвост. Ты чувствуешь, что такое конь? Это сила, красота, это наш хлеб. Ты посмотри, как он голову держит! Ты знаешь, что о коне товарищ Ворошилов и товарищ Буденный писали?.. Поэтому колхозные кони всегда носили громкие и певучие клички.
А машины сияли каждой деталью.
Свинарки и себе, зная слабость своего председателя, как-то обратились к нему, чтобы дал несколько кличек поросятам. Но Кушнир почему-то понял, что над ним решили посмеяться, и не в шутку рассердился:
— Придумали мудрые головы черт батька знает что. Стану я всяким добчинским-бобчинским клички подыскивать. Вишь, как разленились на ферме. Я вам так подкручу все винтики и гайки, что быстро насмешки вытрясутся из головы. Над своими женишками, чертовы куклы, насмехайтесь.
Свинарки так ни с чем и ушли, но сборное имя добчинские-бобчинские молниеносно прилипло к поросятам и пошло гулять по всем селам. Даже и в колхозе, если кто-то что-то не так сделал, можно было услышать: «Эх ты, Добчинський-Бобчинський» — и это считалось самым худшим из бранных слов.
Вырвать же лишнюю копейку у Кушнира — это была напрасная и непосильная работа.
— Я не банк и не филиал банка. Не филиал. Деньги у меня государственные, а они не любят негосударственного подхода. Так не любят, как нива сорняков.
И Кушнир при горячей поддержке Григория Шевчика быстро расправился со всеми так называемыми активистами, которые крутились возле колхоза в погоне за легкой копейкой и доброй рюмкой.
— Это не актив, а лежебоки чертовы, ненасытная утроба. И пока они будут вертеться и обжираться около колхоза — добра не жди. Разъедят, пропьют, разворуют, сгноят наше кровное.
Однако, пристально заботясь о колхозном хозяйстве, не раз и ошибки допускал. Так и сейчас; он дал распоряжение отдать хорошо обработанные земли передовиков отсталым звеньям. Думалось — передовики и худшую землю приведут в порядок. Это распоряжение вызвало негодование в передовых звеньях, и Кушниру стоило немалых сил, чтобы усмирить возмущение…
— А ты что скажешь? — раздумчиво покачал головой после неприветливой речи Евдокии.
— Сами знаете, Степан Михайлович, — заволновалась Югина, аж краска сошла с лица и на нем задрожали выгнутые сердечком ямки. — Нелегко, но радостно высокие урожаи достаются. Идешь к ним, как к дорогому сокровищу. Мозолями и потом, и сердцем поднимаешь эту свеклу. Все лето кланяешься тяпке, солнце опережаешь в поле. И когда поддерживают, помогают, интересуются тобой — еще лучше хочется сделать. Вот взять мое бывшее хозяйство. Хорошо мы все работали, а такой отрады, как теперь, никогда не знала: о тебе заговорили, твоя работа в кинокартинах людей веселит и жизнь веселит. Пусть еще мы немного того дела сделали, но уже и нам радостно на душе. Раньше одна радость была: ты собрал хороший урожай. А теперь к ней еще и более широкая добавилась: весь народ тебя, как мать ребенка, прямо на руках носит, любит, помогает да и к совету твоему прислушивается. И надо быть лежебокой или беспросветным сиднем, чтобы не понять этого…
— Спасибо, что так своего председателя возвеличила, — улыбнулся Кушнир, хотя и хорошо понимал, что последние слова его не касаются.
— Ой, нет! Это не о вас такое говорится. Кто же не знает, что вы день и ночь работаете в колхозе, исправно работаете. Только то, что нашим звеньям дали не ту землю, обидело нас. Ну, а досада не проходит сразу, в особенности у нас, у женщин, — улыбнулась так, как часто умела: будто пренебрежительно насмехалась сама над собой.
И эти слова развеселили Кушнира.
— Да. Виноват я, — согласился. — Теперь всем, чем смогу, буду помогать вам. Удобрения немного больше отпущу, не постесняюсь передать… Очень верно ты, Югина, о человеческой радости сказала. Это такое дело. Когда били меня за отставание колхоза, ну, сидел, прямо тебе, как в дерево защемленный. Голову в плечи втянешь, таким маленьким-маленьким, как воробышек, хочешь сделаться, чтобы совсем не видели тебя. Не видели. А теперь, когда начали подниматься на ноги, по-иному, веселее на мир, на людей смотришь. И голос у тебя более уверенным становится, как у диктора, что первым день начинает. И походка тверже. Уже и посмеяться над кем-то с легкой душой можешь, и крикнуть на кого-то не побоишься… Что вам сейчас нужно? Что?
— Надо завтра или послезавтра на прошлогодние свекловища вывезти кур.
— Кто так посоветовал?
— Ездила к старшему агроному.
— К Васильеву? — сразу прояснел Степан Кушнир. — Хороший агроном. Душа человек.
— Очень порядочный человек, — кивнул головой Югина. — Все размышляет, как бы ему лишь в одном колхозе работать. «Цветущий сад тогда из села сделал бы» — говорит. Вам привет передавал и ругался, что со шлифованием опаздываете.
— Дергают его во все стороны. Наверно, теперь глаза от бессонницы распухли и стали красными, как у кролика. Нелегкий хлеб у человека, — рассудительно промолвила Евдокия. — Вот только объездить все колхозы, да и то сколько дней потратишь. А он не такой, что только из брички на поля посматривает и в правление по телефону звонит, сводки вычитывает… Работящий человек.
— Почему же он советует так рано вывозить кур?
— Говорит, что это поможет уничтожить рассадники долгоносика, и потом куры уже не будут срывать молодые листки свеклы, а лишь искать вредителей.
— Хорошо. Завтра же пошлю мастеров починить прошлогодние курятники, а послезавтра вывозите птицу на поле. Для вас, как добрый зять теще, на все уступки пойду. На все!
— Тоже мне добрый зять, — улыбнулась Евдокия, зная скряжничество Кушнира.
— Только хватит уже сердиться. Хватит. Объявляется перемирье. Не так-то легко мне за всем уследить. А еще когда свои начинают долбить, обижаться… Всего доброго вам, — простился с женщинами и пошел в правление колхоза.
— Не наш ли Андрей огородами чешет? — остановилась Евдокия. — Так и есть. Вот шалопутный мальчишка. Снова, наверное, к отцу убегал. — Извилистой тропой, между высоко скошенной ботвой кукурузы, быстро бежал небольшой бойкий мальчик, и Югина радостно пошла навстречу своему ребенку.
— Мам! Наш отец не скоро вернется домой. С дядей Варивоном пойдут на Буг бить остями рыбу.
— Вот неугомонные. И не отдохнут после работы. Какая там теперь в наводнение рыба?
— Ее много в этом году рыбаки бьют, — продолговатое, белокурое, уже загоревшее на солнце и обветренное лицо мальчика было сосредоточено, и в черных глазах, равно как и у Дмитрия, скрывалась сдержанная радость, а отцовский с горбинкой нос трепетал розовыми, немного подрезанными по средине ноздрями.