Большая родня

Стельмах Михаил Афанасьевич

— По нему вижу — к Югине приходил.

— Конечно, не к тебе.

Марийка замолкла, а потом тронула рукой плечо мужа.

— Иван, а если он в самом деле захочет старост заслать?

— Ну чего ты прицепилась? Если, когда… Имеешь себе Григория, еще и Дмитрия захотела? Не жирно ли будет?

— Отцепись со своим Григорием! Что ты за муж — слова тебе не скажи. Отец ты своему ребенку или нет? Я всей душой чувствую, что недаром Дмитрий пришел — такой спроста порог не переступит.

— Это ты правду говоришь. Породу их, горицветовскую, знаю. Таким и покойник Тимофей был.

— Хозяин!

Настоящий хозяин. Ремесло в руках имеет. Жизни своими мозолями добился. Земля выработана. За таким женщина хорошо проживет. И собою удался — чем не орел? Так и стоит у меня перед глазами.

— Гляди, еще не влюбись в него вместо Югины… — Долго еще Марийка не спала, и когда заснула, во сне видела — вздыхали о ее дочери и Дмитрий, и Григорий.

XXXІV

Ветер, как подбитая птица, прошумел спросонок в листве вишняков, вздрогнув, ударил крыльями по узенькой тропе и отполз в ров.

Вечер наливал колыбели долин парным молоком, тихо гомонил в пересохшей ботве высокой кукурузы, чуть слышно, извиваясь, переходил с поля на поле. На темно-пепельном небе бродили дымчатые покромсанные тучи, и воздух дрожал отекшим вишневым глеем.

В селе, за огородами, одновременно вспыхнули два огонька, и когда Дмитрий оторвал взгляд от них, дорожка стала еще чернее, обрываясь сразу у ног. Ушедший в свои думы, он не слышал, как вокруг него печально гомонили переплетенные ветви деревьев, тихо роняя листву, не слышал, как били по рукам тяжелые метелки проса, и только иногда долетал из лесу предосенний гул неспокойной птицы, словно спросонок.

Как бы он любил свою Югину! Как он любил бы ее…

Не пожалеет ничего для нее, лишь бы жизнь была, как в песне поется.

И из далекой давности, под тихий ход мыслей, низко отзывался чей-то грудной голос, который запомнился, как запоминается навеки обрывок детства, окутанный сердечным теплом и светом:

Як з тобою ми кохались — Сухі дуби розвивались, Як любитись перестали — Однолітки повсихали.

Только о такой, ничем не омраченной любви думал Дмитрий, представляя девушку, которую назовет своей невестой. И всегда со скрытым презрением он смотрел на мужчин, которые ходили по чужим молодицам, а таких молодиц видеть не мог.

«С жиру бесится. Заставить бы ее работать, чтобы каждую ленивую косточку в теле почувствовала, тогда бы перестала дуреть». И хмурясь, молча проходил мимо женщины, о которой шла недобрая слава, как мимо пустого места.

Суровые представления о чести вошли с материнским молоком в его душу; не нарушила их первая зеленая юность, и поэтому в дальнейшем они еще больше окрепли.

«Жениться — не перекрутиться. Так что пару себе выбирай такую, чтобы потом не было тяжело ни на душе, ни на людях».

…Как бы он любил свою Югину… Почему же свою?.. Попадется счастье Григорию. Нет, не попадется. Он силком его разорвет. Разве Шевчик сумеет уважать ее? Он еще не знает толком, что такое любовь. Встретится другая хорошая девушка — за нею хвостиком

потащится… Были мы друзьями, а теперь от девушки не отступлюсь.

Он решительно и зло шагает в темноту и едва не налетает грудью на женскую фигуру.

— Дмитрий! — и чьи-то теплые огрубевшие пальцы нежно пробегают по его правой руке.

— Марта, — узнает по голосу и, прищурившись, исподволь осматривается вокруг. Молча отошли от тропы, стали под старой развесистой черешней и вздохнули одновременно.

— Вместе об одно подумали, — невесело улыбнулась Марта.

Не знал, что ответить, и только рукой перебирал ее пальцы, смотрел в тускло очерченное лицо, дорисовывая в памяти такие знакомые и дорогие когда-то черты.

— Как живется, Марта? — и передернуло внутри от такого прозаического вопроса. Знал, что не так надо было начинать разговор, лучше бы совсем не говорить, чем чувствовать самому себе неприятный и саднящий укор.

— Как живется? — как во сне переспросила, и еще хуже стало у парня на душе. Потом прижалась к нему и запальчиво, неспешно заговорила: — Плохо, Дмитрий, ужас, как плохо. Не назначено судьбой нам жить вместе, так за кем того счастья искать. Разве же это люди? Это лавочники. Родного отца, прибавь копейку, продаст. Только и слова у них: сотня, десятка, пятерка, продал, купил, объегорил, объехал, спустил. На Пасху обнову купит и сначала скажет: пятьдесят рублей слупили! — а потом покажет. Не мне жить между ними. Каждый день как в аду толчешься. Только и облегчения, когда сама себе на огороде или в поле убираюсь. Пропадом пропади такая жизнь!

— А ребенок как же?

— Нина? — и голос молодицы вздрогнул, подобрел, заглушил недобрую злость. — Нина вся в меня пошла и лицом, и характером. Нет в ней крови лавочников. — И снова страстное зашептала: — Когда носила ее под сердцем — сама себя проклинала, что не имею силы в проруби утопиться. Если бы это был твой ребенок…

— Не надо, Марта, — успокаивал, положил руку на плечо. — Не судилось, так и сердце не трави.

— Не судилось, — вздохнула, словно всхлипывая. Настороженное молчание легло между ними. И когда заговорил, услышал не свой, а чужой, приглушенный голос:

— Марта, посоветоваться хочу с тобой. Ты была мне любимой, любимой и останешься до конца жизни. Только так уж наши дорожки пошли. Не стала женой — стань советчицей. — И остановился.

И ощутила Марта, о чем должна пойти речь.

— Говори, Дмитрий… О женитьбе своей что-то хочешь сказать?

— О женитьбе. Ты не сердись на меня.

— Разве же я не понимаю, Дмитрий? Все понимаю. Говори, — тихим, надломленным голосом промолвила, и чувствовал, как задрожала ее рука на его груди и упала вниз.

— Понравилась мне («полюбил» было неудобно сказать Марте) Югина Бондаревна. С Григорием Шевчиком на одной девушке сошлись… Как ты думаешь?..

Как долго она молчит. Из-под черного платка клинышком очерчивается высокий лоб, тьма закрыла глаза, и только слышно, как в глазных впадинах беспокойно шевелятся веки.

И для чего было говорить? И без этого несладко ей. А здесь еще больше сожалений нанес. И только теперь понимает, как тяжело Марте. Всегда больше о себе думаешь, а о чужом горе…