Большая родня
Шрифт:
— Почему-то недомогает. Не простуда ли напала — вчера так крутило в поле, — оправдывая дочь, заговорила к нему Марийка. И видя, что Югина снова может расплакаться, обратилась к ней. — Может, дочка, пойдешь в другую хату, отдохнешь? Извините уж нам. Плоха она сегодня весь день.
Неловко улыбаясь, вывела из хаты дочь, и Дмитрий почувствовал, как в сенях что-то сердито зашипело.
«Ат, не надо», — поморщился и посмотрел на Ивана Тимофеевича, не понял ли тот его мысли. Важное, с умной хитринкой лицо Ивана только на миг насторожилось и опять уже улыбалось ему приязненно и тепло.
— Да, Дмитрий, смотрю я на тебя и думаю: как вылитый Тимофей передо мной сидит. Такой же молчаливый, такой же решительный, если вывести из себя, и добрый между своими. Немало мы с ним свету исходили: где Киев золотой, где Таврия пшеничная, где Крым за горами — всюду копейку добывали. Вот и рад, что ты не бедствуешь, не давишься батраческими похлебками с мышиным пометом. А я крепко за своих созовцев возьмусь. Помогает государство — значит, работай вместе, дружно работай. Обрабатывай землю, как пух, чтобы был и хлеб и к хлебу. Так ли я говорю?
— Так, дядя Иван. Наша дорога одна: держись земли, становись на нее двумя ногами, чтобы не она привередничала и рожала сурепку с овсюгом, а ты ею командовал. Другой, смотри, до седых волос доживет, скотину имеет, а земли не понимает. Ее надо слышать, как сердце свое, знать, как мать знает ребенка, каждый день изучать, как школьник книжку, и в книжки заглядывать, что мудрые головы пишут.
— Ей-право — выкопанный Тимофей. Только он до книг не дошел. Дай я тебя поцелую, — потянулся Иван Тимофеевич к Дмитрию.
Так их и застала Марийка, переступившая со светом через порог. И забыла молчаливое сетование и слезы Югины. Что слезы девичьи? Как та роса на траве. Взойдет солнце — и следа не останется.
— Видишь, как сроднились, — поставила на стол лампу.
— Молчи, старая. Знаю, куда закидываешь, — понял ее намек Иван. — Просто по душе пришелся мне парень.
— А я о чем говорю? — начала оправдываться. — Славный человек, куда ни пойдет — всем по сердцу приходится. — Подсела к парню. — Такая у меня Югина хлипкая. Протянуло вчера, уже и недомогает. Ты не обращай на нее внимания.
— Говори, говори, — насмешливо перебил Иван.
— А ты не мешайся в бабские дела, если не понимаешь, — оборвала мужа и улыбнулась Дмитрию.
— Вишь, какой командир. Еще, чего доброго, арапником по плечам потянешь.
— Жаль, что Югина недомогает. Всей душой хотел бы, чтобы не болела, чтобы в счастье прожила свой век, — волнуясь, сказал неожиданно для себя Дмитрий.
— Спасибо тебе, дорогое дитя, — расчувствовалась Марийка. — Дай и я тебя поцелую, — коснулась высокого лба шершавыми сухими губами.
«Вот где твое счастье, дочка!»
И таким родным показался ей Дмитрий, что хотелось прислониться к нему, как к сыну, назвать своим дитятей, своим зятем. Знала, что лучше всего сейчас, будто невзначай, спросить парня, чего он к ним наведывается, но ее остановил насмешливый взгляд Ивана. Поэтому, вздыхая, повела речь такими далекими обходными дорожками — и про урожай этого года, и про соз, и о том, какая теперь молодежь пошла непослушная, — что даже Иван ловил, ловил нить, куда гнет жена, и в конце концов пожал плечами и обратился к Дмитрию.
— Она тебе наговорит семь мешков гречневой шерсти, и все неполные.
Но Дмитрий не выпускал конец запутанного разговора. Поставил себя на место Марийки и скоро разбирался во всех ее ходах, как в своих мыслях, а когда речь пошла, что от маленьких детей болит голова, а от больших — сердце, и какое горе матерям, имеющим дочерей и не знающим, в какие руки они попадут, — он уже знал приблизительно, что последует за этими словами, только не мог определить грани беседы: или снова спрячет конец, или осторожно начнет выспрашивать его. Радуясь, понимал, что Марийка тянет руку за него, и желал, чтобы она сегодня узнала его мысли — пусть только сама дойдет до границы.
За окном колыхались сумерки, через вязаное кружево занавесок луна цедила желтоватое яблочное вино и резко пахли овощи осенью. И не хочется Дмитрию идти домой от Бондарей, так как здесь все дышит его любовью, и грустно становится, что девушка сидит не рядом с ним, а может, плачет в той хате, называет его ненавистным и в мыслях призывает к себе Григория. Нахмурился и чуть не пропустил слов Марийки:
— Вот и Шевчик начал наведываться к нам, но почему-то не лежит мое сердце к нему, хоть, может, он и хороший парень.
— Таки не выдержала. Сказано: баба — бабой, — насмехается Иван. — Ты еще что-нибудь скажи!
— И скажу, — рассердилась на мужа. — Вот я мало Дмитрия знаю, а у меня — только он в хату вошел, и не знаю, что он о нас думает, — сразу же к нему доверие возникло.
— Спасибо на добром слове, — встал высокий, коренастый; молча прошелся по дому и остановился между Иваном и Марийкой. Поймал на себе обеспокоенно радостную улыбку женщины и спокойный взгляд Ивана. Знал, как ждет Марийка его слов, и тихо-тихо промолвил: — Мудро говорить не умею. Понравились вы мне, полюбил я вашу Югину. Славная девушка. О такой только и думал за эти годы, — запнулся, так как не хотелось вспоминать о Марте ни в словах, ни в догадках. — Если выйдет Югина за меня — ничего лучшего и желать не хочу. Работать за трех буду, лишь бы только жилось счастливо.
— За трех не надо — за одного, но хорошего, — отозвался Иван.
— А не выйдет, — будем знакомыми, да и все, — закончил свою речь парень и сел на скамью, где когда-то Югина сидела.
— Вот кого я зятем назову, — обвила его руками Марийка. — Югина твоей будет. Только береги ее, Дмитрий, так как она же единственная у меня, как сердце в груди.
— Да, оно бы и хорошо было бы, — протянул Иван.
Дмитрий горячее поцеловал Марийку и едва успел сдержать вздох. Он слышал, как растаивает в его сердце годами накипевший лед. Хотелось, как к родным, прижаться к этим простым труженикам, ощутить теплое прикосновенье девушки, ощутить, что то счастье, о котором столько думалось, пришло к нему. Но и в минуту забвения холодил острый ток, напоминая, что надежда его как осеннее небо — кажется, совсем близко, а вместе с тем так далеко-далеко.