Большая родня
Шрифт:
Другую руку опускает на стан молодицы. И странно даже в мысли назвать Марту «молодицей».
— Счастья тебе в судьбе. Что и говорить — хорошую девушку выбрал. Если не глупая, за тебя пойдет, — дрожа от волнения, вздохнула и сразу же заспешила, будто боялась, что не так поймет ее вздох: — Пусть все лучшее к тебе пойдет, Дмитрий. Будет тебе хорошо — обо мне забудешь, плохо будет — вспомнишь меня. — Ее голос перерывался, дрожали уста, неспокойные груди, поднимаясь, касались его и снова опускались.
— Зачем так говорить? Сама знаешь: первую любовь не забудешь, — прижал к себе и трижды поцеловал, как мать свою.
Хоть один человек, кроме матери, есть, что любит его…
Сама сказала, чтобы до хутора не провожал. Так и пошла, согнув плечи.
Ветер сдул с черешни каплю росы, и холодное прикосновенье ее скользнуло по горячей щеке парня. За всю дорогу не мог понять: пригнулась ли Марта, чтобы ветка не ударила в лицо, или сдержанный плач наклонил ее.
«Какая она…»
Жалко было молодицы, хотелось догнать, сказать что-то хорошее, утешить ее. И не мог теперь представить, как бы он жил с нею. Не холодная, нет — спокойная дорожка легла между ними, как осенний луч. Уважал Марту очень, жалел, понимал, что она его любит. И было тяжело и радостно от этого на душе.
Шла — дороги не чуя под собой. Как дитя, билось под сердцем непостоянными перебоями изнеможение, и голова кружилась, как от долгой езды на лодке, когда начинают шевелиться берега, покачиваясь, отплывают вдаль, и вода пятнами бросается в глаза.
Иногда ей казалось, что она примирилась со своей жизнью. Сначала жила как во сне — лишь бы день до вечера, а потом время зарубцевало боль, появился ребенок — вывел ее из оцепенения; и Дмитрий, когда появлялся в мыслях, был будто подорожный на дальнем холме, который вот-вот войдет в тучи, и сомкнется за ним отяжелевшая голубизна. Но стоило где-то неожиданно встретиться — и весь мир вьюгой налетал на нее, сразу бросал в безвестность, и снова болело сердце, как только в молодости болит.
Не раз, прижимая ребенка к сердцу, хотела бежать от воспоминаний и вытирала свои слезы на розовом личике девочки…
Вечер тесным кольцом сжимал поля. Ветер шел густой, как волна в паводок, прорываясь в узкий просвет за поворотом.
В одно из воскресений заиграет музыка на все село, закрутится в танце свадебный двор, и ее Дмитрий, осыпанный зерном, важно проплывет с Бондаревной. Видела неомраченное чужое счастье, и до слез было жалко самой себя, своей молодости, которая кто знает как промелькнула, оскверненная немилым, от одного упоминания о котором пронимала дрожь.
Все село пойдет на свадьбу, одной ей — сиди камнем в доме, потому что не пустит муж, свекровь, а хоть бы и пустили — все бы оглядывались на нее и за спиной кивали головами, показывали бы пальцами:
«Марта пришла. Смотрите, смотрите, как переживает она. Живой кровинки в лице нет».
Да и выдержала ли бы она, на чужое счастье глядя?
«Почему из моего сердца не выходишь?» — обращалась к Дмитрию. А тот молчал, уходя вдаль.
Возле хутора показались скирды сена, перемолоченных озимых. Варчук где мог заграбастал землю, брал в аренду, сеял совместно с бедняками, крутил дела с лесничими в лесах, захватывая плодородные участки сруба и лесные лужайки с травой.
На хуторе забрехала Лиска и бросилась, повизгивая, на грудь. По теням на занавесках и звону посуды Марта догадалась, что в доме сидят гости. Поэтому и решила не идти в светлицу.
— Что там Бондарь? — загудел бас Лариона Денисенко, аж оконное стекло задребезжало. Вздрогнула молодая женщина. «И здесь про Бондарей, будто сглазил кто, вспоминают».
— Эге, Бондаря с дороги, — донесся осторожный голос старого Варчука.
Как пьяная, поднялась на крыльцо. Из сеней навстречу выбежала Софья.
— Марта! Добрый вечер… На комсомольское собрание спешу. Ты чего как в воду опущенная? И я бы на твоем месте… Прощевай, сердце! — на ходу обвила руками, поцеловала поперек губ и бросилась, подпрыгивая, к калитке.
Темно на второй половине дома. Упала на кровать в своей бывшей девичьей комнате, закрыла лицо руками, и придушенные рыдания вырвались из груди. Даже не почувствовала, как Аграфена тронула за плечо. Осторожно отвела руки от глаз и, не говоря ни слова, несколько раз поцеловала мокрые щеки Марты.
— Не плачь, мое несчастье, — приласкала Аграфена молодицу.
— Не буду с ним жить. Брошу, — припала головой к груди пожилой женщины.
— Аграфена! Где ты в чертовой матери? — гремит в светлице хриплый голос Варчука, врывается приглушенный гам гостей. И женщина испуганно бросается к печи.
«Не буду жить с ним, не буду, — решительно поднимается с кровати. — Возьму Нину, на квартиру пойду». Выходит со своей комнаты. Всю жизнь отравят, — беспокойно шевелится мысль, — ребенка отберут, по судам ее, Марту, начнут таскать.
Кто-то отворил дверь светлицы, и загремел бас Лариона:
— Мульку им в бок, а не землеустройство. Бондарь… — звякнула щеколда и гам затих.
Только теперь Марта начала догадываться, что в светлице говорили про соз, которому, ходили слухи, отрежут самую лучшую землю на бугорке, землю Варчука, Денисенко и других кулаков. Но это так далеко было от нее. Отдельные обрывки разговора назойливо вплетались в ее мысли, как всплески дождевых капель в ненастье.
Снова вошла Аграфена и тихо положила руки на плечи Марте.
— Не смей и думать о таком — сгонят со света и тебя, и меня, — зашептала, усаживая Марту с собой на скамье.
— И пусть. Лучше мне в гробу гнить, чем с ним весь век мучиться! — Снова вспомнила до наименьшей мелочи встречу с Дмитрием, и давние воспоминания проснулись в сердце.
Засияли звезды в охваченной цветом склонившейся дубовке, запахли росы в молодых травах, обняли ее сильные дорогие руки, прижали к широкой груди… И вдруг, как гадюка проползла между ними, увидела круглые, недоверчиво неотрывные глаза Лифера и всю его узкую длинную осанку. До боли смежила веки, чтобы не видеть мужа, но он только темнел, но не исчезал. Тихо рыдая, забилась головой в кружок стола и не чувствовала боли, и не разбирала напуганного голоса Аграфены. Была равнодушна ко всему.