Большая родня
Шрифт:
Вздохнула — нелегко было возвращаться домой в укоры и грызню. И пусть что хочет делает мать — не будет по ее. А Григорий тоже хороший — наговорил, растравил сердце — и на глаза не появляется. Такая твоя любовь неверная. Что же, она все, все претерпит, в девках поседеет, но, назло матери, добьется своего. Однако горькое сожаление охватило ее, ощутила, как томно взмокло тело… Не потому, что Дмитрий плохой, нет, только поперек матери ни за что не пойдет за него.
— Югина!
Радостный испуг, как порыв ветра, охватывает девушку с ног до головы. А уже навстречу ей приближается и закрывает свет такое дорогое лицо, черные волосы, душистые губы; руки касаются ее плеч, обвиваются вокруг гибкой талии, и поцелуй закрывает ее уста.
— Ты что, с ума сошел? — нерешительно отталкивает от себя и испуганно осматривается вокруг. — Еще люди увидят.
— И пусть видят, — тянется Григорий к ней. Их глаза встречаются в одной счастливой улыбке.
— Уже думала, что забыл за меня.
— И не говори, — прижимает к себе Югину, опираясь спиной на узловатую развесистую липу. — Только теперь понял, как я люблю тебя, — и аж покраснел от стыда, вспомнив Федору.
— Э?
— После того спора места себе не мог найти. Это раньше все было простым и понятным: есть у Бондарей дочь Югина, она меня любит, я — ее, зимой поженимся… И вдруг будто оборвалось что-то. Сяду есть — хлеб из рук падает, начну работать — в глазах ты стоишь, вечером подойду к твоему окну — сам себя проклинаю, и снова возвращаюсь домой, разбитый, будто две копы смолотил.
— А кто же тебе виноват? — отклонилась назад, взглянула на дорогу и на парня. Красивое, успокоенное лицо, освещенное вечерним сиянием, было золотисто-смуглым, однако сумраки меняли небо и такие знакомые черты начали укрываться тенями, чернеть.
— Дмитрий заходил после того? — прижал девушку и пытливо глянул в глаза.
— Приходил.
— Он так или на самом деле?
— Кто его знает, — вздохнула и сразу завяла, вспомнив, что ее ждет дома. — Боюсь, Григорий, что не ради шутки приходил, хотя и не говорил со мной он. — Не хотела сразу говорить всего, чтобы не досаждать и себе, и любимому.
— Если на самом деле, — плохо наше дело. Знаю, его спроста не спихнешь с дороги, — призадумался Григорий и будто забыл про девушку.
Опустил голову, и буйная шевелюра закрыла все лицо. Ветер свистнул в прореженных ветвях, пошевелил под ногами листву и покатился вдоль рва в холодную безвестность. Низко гудела дорога, а трухлявые дупла старых деревьев дышали прелью и затхлым пьянящим теплом, к которому уже начинала подбираться осень.
— Что же, Дмитрий, — оторвал Григорий руку от лба, и Югина не могла в темноте разобрать черты его лица, — были мы наилучшими друзьями. Если же встал на дороге — обижайся на себя.
— Страшно мне, Григорий. Пошли домой, — прижалась девушка к нему. И Григорий поцелуем успокоил ее.
XXXVІІІ
Волнуясь, Дмитрий облокотился на ворота, голову повернул к освещенному, завешанному занавеской окну. Тяжело было идти в хату: знал, что, едва отворит дверь, встретит грустно-напуганный взгляд, и потом весь вечер Югина будет прятать лицо от него, молчать, равнодушно отвечать на вопрос Марийки. Как никогда, страдала его непокорная гордость. Иногда становился сам себе противным, тем не менее не мог и не хотел переломить себя — сойти с той трудной дороги. Упрямство глушило доводы разума. Хмуро просиживал вечер у Бондарей и без слов прощался с девушкой, когда та, по обычаю и по немому велению матери, должна была выходить за ним в сени.
Кто-то, окутанный темнотой, повернул в улочку к нему, и Дмитрий, чтобы ни с кем не встречаться, тихо притворил ворота. Наощупь в сенях нашел щеколду и, пригибаясь, вошел в светлицу. От сундука метнулась девушка и испугано глянула на него.
— Вечер добрый, Югина, — стал посреди хаты напротив девушки.
— Добрый вечер, — чуть слышно прошептала и забилась в уголок между кроватью и сундуком.
— Где же родители?
— Что?.. Родители? Отец на собрании соза, а мать, наверно, сейчас придут, — болезненно вздрогнули уста. Догадался, что неприятно было вспоминать про мать.
— Ага, — сел на скамье, не спуская тяжелого взгляда с Бондаревны. Видел, как менялось ее лицо, краска начала заливать его: вздрагивали отточенные крылышки ноздрей, и в глазах всколыхнулось упрямство: «Сейчас начнет она отчитывать меня за то, что я уже давно знаю», — догадался по ее решительному лицу.
«Может, каким-то вопросом сбить ее с толка, не дать первой заговорить… Нет, пусть говорит», — выползает злое упрямство. Он сжимает губы, прищуривается, дает глазами понять, что готов выслушать ее, даже больше того — знает, что услышит от нее.
И девушка настораживается под его неистовым ослепляющим взглядом, тем не менее решительно встает и кулак правой руки кладет на железный цветок окованной крышки. Видно, холод опалил руку, так как сейчас же отдергивает ее и, забывшись, снова кладет на тусклый лепесток.
— Дмитрий Тимофеевич, — собирает всю решительность девушка, тем не менее, может невольно, мольба дрожит в ее голосе, и взгляд настороженно останавливается на двери. — Дмитрий Тимофеевич, я ничего злого, только добра хочу вам.
Растерялась, увидев его напряженную, злую улыбку.
— Ей-право, только добра, — убеждает его. — Но же что мне делать, если с Григорием раньше столковалась. Он меня полюбил, и я… Век буду благодарить вас… Что я сделаю… Не ходите ко мне… Что оно из того? И вам, вижу, нелегко, и мне несладко.
И наверняка, сейчас бы слезы наполнили ее веки, но он спешит предупредить это — порывисто бросает через стол шапку на покуть [35] , ступает шаг вперед, высокий и разгневанный, так упирается руками в крышку, что аж сундук трещит до самых колесиков. И Югина не может отвести взгляд от его черных суженных глаз с лихими, как огонь, искорками.
35
Покуть — у украинской крестьянской хате — угол, расположенный по диагонали от печи, и место у него; это место считается самым почетным в хате.
— Красива твоя сказка-басня, да не тебе ее рассказывать, не мне слушать. Очень просто сказать: отступитесь. Может, я сам себя ломал не день и не ночь; тебя из сердца вырывал, да не мог вырвать. А что мне теперь делать? — он приближается к девушке, она хочет отступить назад и упирается спиной в перила кровати и с боязнью и удивлением смотрит на него. — Если ты мне добра желаешь, у меня есть одно счастье — ты. Пойдешь за меня — ничего больше на свете не надо… Хорошо кому-то счастья желать — от своего богатства ущербленный грош бросить… Если бы я верил, что любовь Григория такая, как моя, может еще преодолел бы себя. Но ему я не верю, и ты не очень гордись им. Посмотри лучше, когда твоя любовь глаза потеряла. И своим говорением не отвернешь меня.