Большая скука
Шрифт:
– Но позвольте, раз человечество для вас не что иное, как мириады блох, зачем же вы проявляете о нем такую заботу, что даже взялись изучать его мифы?
– Затем, чтобы создать правильное представление об этом муравейнике, чтобы взглянуть на него не через призму субъективного, а определить, каково его истинное значение в этой беспредельной вселенной.
– Ну хорошо, вы своего добились. Но какова практическая польза от вашего открытия?
– Неужели это не понятно? – вопросом на вопрос отвечает
Но так как я молчу, он выплевывает окурок и продолжает:
– Разве вам не ясно, Майкл, что это открытие возвращает мне свободу, точнее говоря, укрепляет во мне сознание полной свободы по отношению ко всем и всяким принципам, выдуманным этой человеческой шушерой, чтобы прикрыть собственное бессилие?
– Мне кажется, вы могли прийти к тому же результату, прочтя брошюрку какого-нибудь экзистенциалиста.
– Ошибаетесь. Чтение никогда не заменит собственного открытия. Что касается экзистенциализма, то это иллюзия, такая же, как все прочие, комичная поза мнимого величия, хотя и это не что иное, как поза отчаяния. Однако экзистенциалист даже в этой своей безысходности видит себя Сизифом – сиречь титаном, а вовсе не блохой или клопом, если такое сравнение для вас предпочтительней.
– Не кажется ли вам, что мы слишком углубляемся в паразитологию? – позволяю себе заметить.
– Верно, – кивает Сеймур. – Тема нашего разговора не самая аппетитная закуска перед вкусным обедом.
Он снова делает знак кельнеру, который, истомившись от безделья, тут же подбегает. На террасе кроме веснушчатой дамы и ее кавалера находятся еще две пары, чинно поедающие свой обед под сине-белыми зонтами.
– Принесите меню!
– А как же Грейс, разве мы не будем ее ждать? – спрашиваю.
– Нет. Она придет позже.
Меню уже в наших руках, только принес его не кельнер, а сам метрдотель; к тому же это не меню, а некое пространное изложение, покоящееся в темно-красной папке самого торжественного вида. Человек в белом смокинге раскрывает перед каждым из нас по экземпляру изложения, а чуть в сторонке оставляет ту его часть, где представлены вина.
На Сеймура вся эта церемония не производит никакого впечатления. Он небрежно отодвигает красную папку, даже не взглянув на нее, и сухо сообщает метрдотелю:
– Мне бифштекс с черным перцем и бутылку красного вина, сухого и достаточно холодного.
– Мне то же самое, – добавляю я, довольный тем, что избавился от необходимости изучать этот объемистый документ.
– Бордо урожая сорок восьмого года? – угодливо предлагает метрдотель, желая хотя бы в какой-то мере продолжить так блестяще начатый ритуал.
– Бордо, божоле, что угодно, лишь бы это было настоящее вино и хорошо охлажденное, – нетерпеливо бубнит Сеймур.
Тот кланяется, забирает меню и уходит.
– Да-а, –
– Которые, однако, имеют какой-то смысл, – добавляю я, поскольку собеседник замолкает.
– Абсолютно никакого, дорогой мой! Вам бы следовало вернуться к создателям лингвистической философии, к Гейеру или даже к Айеру, или прыгнуть назад еще через два столетия. Скажем, к Дейвиду Юму, чтобы вы поняли, что все эти моральные категории – чистая бессмыслица.
– Не лучше ли, вместо того чтобы возвращаться к лингвистам, вернуться к здравому смыслу? – предлагаю я в свою очередь. – Вы, к примеру, американец, а я – болгарин…
– Постойте, знаю, что вы скажете, – перебивает он меня. – Только то, что вы родились болгарином или американцем, – простая биологическая случайность, ни к чему вас не обязывающая.
– То, что я сын одной, а не другой матери, тоже биологическая случайность, и все же человек любит родную мать, а не чужую.
– Потому что родная больше заботится о вас. Вопрос выгоды, Майкл, только и всего. Станете ли вы любить мать, если она безо всякой причины будет вас бить и наказывать?
– Не бывает матерей, которые безо всяких причин стали бы бить и наказывать свое родное дитя, – авторитетным тоном возражаю я, хотя сам никогда не знал ни матери, ни мачехи.
– Будете ли вы любить родину, если она вас отвергнет? – настаивает на своем американец.
– Родина не может меня отвергнуть, если я не отрекся от нее.
– Не лукавьте, Майкл. Предположим, по той или другой причине родина все же отвергла нас. Вы будете ее по-прежнему любить?
– Несомненно. Всем своим существом. Таких вещей, которые можно любить всем своим существом, не так много, Уильям.
– А как же быть с таким субъектом, у которого мать, к примеру, болгарка, а отец американец, где его родина? – упорствует Сеймур.
– Его родиной будет та страна, которую он изберет, которая для него дороже. Во всяком случае, человек не может иметь две родины. Ни в одном языке слово «родина» не имеет множественного числа, Уильям.
– Слово «человечество» тоже, – дополняет собеседник.
– Верно. И что из этого?
– О, для меня это всего лишь грамматическая категория. Но, поскольку для вас важны принципы морали, есть ли у вас уверенность, что, работая на благо своей родины, вы работаете на человечество?
Я готов ответить, но тут появляется кельнер, тянущий за собой небольшой столик.
Обед окончен. Получив по счету, кельнер удаляется.
– Грейс что-то задерживается, – констатирую я, допивая кофе.