Большая судьба
Шрифт:
Как-то Татьяна Васильевна, раздраженная вечной нуждой, вспыхнув, словно порох, сказала:
– Когда же мы будем жить без дум о завтрашнем дне? Для кого ты работаешь?
Павел Петрович укоризненно посмотрел на жену и спокойно, но твердо сказал:
– Милая моя, разве я из-за денег отдаюсь работе? Погляди, как стараются простые мастеровые. Не из-за куска хлеба и порточной рвани они отдают силы!
Татьяна Васильевна покраснела, ей стало стыдно:
– Прости, Павлушенька, погорячилась...
Он не сердился. Знал: трудно
– Труженица, хлопотунья моя...
Аносов весь отдавался труду, был терпелив ко всем, но одно всю жизнь ненавидел - лентяев, прихлебателей, людей, работающих с оглядкой. Он страдал, глядя на ухищрения ленивцев.
Однажды Павел Петрович пришел домой злой, раздраженный. Сбросив фуражку, он нервно зашагал по столовой.
– Что с тобой?
– обеспокоенно спросила Татьяна Васильевна. Что-нибудь случилось на прогулке?
Синим рассветом Павел Петрович уходил на прогулку. От дома начальника горного округа к заводу вела дорожка. Древний столетний дед Потап каждое утро деревянной лопатой сгребал снег в высокие валы. Приятно было пройтись по скрипучему снежку, полюбоваться сверканьем снежинок в синеющих на заре сугробах и поговорить со стариком. Неделю тому назад Потап скончался. Контора поставила на его работу крепкую, смуглую женщину с крупными чертами лица и наглыми глазами. Она до отвращения не любила труд.
– Ты только подумай, - гневно рассказывал Аносов: - Я час сидел и смотрел, что она делает. Эта ленивица придумывала всякие поводы, чтобы только не сгребать снег. Все ее помыслы были направлены только на одно как бы не сделать лишнего движения. Как это можно? Нет, милая, я так не могу! Наш человек работает, как песню поет. Легче и приятнее работать, чем так паразитствовать. Убрать, убрать ее...
Расстроенный Павел Петрович ушел на завод, и только в литейной, где все работали в полную меру, он успокоился. Приятен был вид литейщика Швецова, когда после напряженного труда он блаженно утирал со лба обильный пот и говорил размягченным голосом:
– Эх, и похлопотал всласть, - от души, от сердца!..
В других цехах было иное: мастера работали по-разному, выполняя "уроки". Русские работали во всю силу, а для иноземцев нормы были занижены.
Раньше Аносов проходил мимо несправедливости, стиснув зубы. Став начальником, он ото всех требовал добросовестной работы.
Павел Петрович долго сидел над урочным положением, проверял его в цехах, и, наконец, оно вошло в силу.
Русские мастера ковали по девять-десять саперных клинков в смену, а норма в "урок" составляла восемь клинков. Труд спорился в их крепких руках! Золингенцы отставали от русских.
– Нельзя нас сравнивать с мужиком, - кричали они.
– Мы не привыкли так! Будем жаловаться. Русский мужик есть грубый человек, а мы есть люди высокого мастерства!
Иноземцы, действительно, принесли Аносову жалобу. Павел Петрович с огорчением прочел заявление золингенцев о том, что
Аносов решил не уступать. Он сел писать ответ золингенцам, когда в кабинет вошел старый кузнец.
– Ну как, тяжело?
– озабоченно спросил его Павел Петрович.
– Не легко, но как же иначе?
– удивленно сказал тот.
– У нас молвится: на полатях лежать, так и ломтя не видать! Лень мужика не кормит. Труд, Петрович, благостен! Бездельное железо ржа ест! Так ли?
– Твоя правда, - согласился Аносов и забросил словцо: - А что если, скажем, установить для иноземца один урок, а для русских иной? Ну, скажем, поболе?
Инженер попал в больное место. Кузнец развел руками и сказал резонно;
– Невдомек что-то, Петрович. Зачем русского работника обижать? Давай так: что миру, то и бабину сыну.
– Опять твоя правда!
– снова согласился Аносов, и оба они довольно засмеялись.
Павел Петрович сел к столу и твердым, четким почерком написал золингенцам ответ:
"Дается знать Златоустовской оружейной конторе... что все русские мастера выполняют вновь определенный урок по ковке саперных клинков по 8 штук в день без затруднения, то главная контора не может согласиться на понижение сего урока для всех мастеров. А поэтому предписывает: при распределении мастеров наблюдать тех из них, кои не могут с такой же ловкостью и скоростью сдавать по 8 штук саперных клинков, как другие, выполняющие тот урок, употреблять их преимущественно при ковке сабельных и палашных клинков, о чем объявить и просителям..."
На Большой Немецкой улице с утра начался переполох.
Разобиженные немцы толпой пришли к Аносову.
– Что вы с нами делаете?
– выкрикнул Петер Каймер.
– Где это может быть? Сам его императорских величеств покойный царь Александр сказал наш пастор: "Россия богат и может кормить, очень хорошо кормить золингенец и клингенталец!". Не так ли, господин начальник?
– Не так!
– жестко отрезал Павел Петрович.
– Хлеб нужно заработать. Вы получаете больше, чем русские мастера, а даете меньше. Где же справедливость?
Каймер насупился и непонимающе продолжал спор:
– Но что делать, если мы не в силах делать свой урок? Юлиус Шлехтер, пример, никогда не выполнял это...
Аносов строго посмотрел на Каймера и холодно ответил:
– О том известно мне. Ведомо также, что порой и на службу он не приходит, а потому Шлехтера сего дня от должности по оружейной фабрике я увольняю!
На минуту в кабинете установилась могильная тишина. Каймер стоял перед Аносовым с разинутым ртом и не находил слов в ответ. Он понял, что золингенцы и клингентальцы перестали быть незаменимыми в Златоусте. И как бы в подтверждение его мысли, Аносов сказал: