Большевики
Шрифт:
Михеев повиновался. Они шли узким коридором вниз. Из-за решеток оконцев в дверях камер на них смотрели безумные лица больных. Подошли к угловым дверям в конце коридора. На них красовалась большая готическая надпись «Кабинет главного врача», парень открыл дверь без стука и втолкнул Михеева в кабинет. В кабинете за письменным столом сидел санаторский врач — с волчьей улыбкой на гладко выбритом лице. По левую руку от него к креслу прилепился санаторский седобородый старик фельдшер. Оба они внимательно смотрели в лицо Михеева.
— Как спали? — спросил врач. — Как вам нравится новоселье? Михеев промолчал.
— Вы не знаете последних новостей. Восстание — совершившийся факт. Все ваши друзья арестованы и находятся здесь — пока, разумеется. Мы соединились с мамонтовской кавалерией. Все ваши завтра будут опрошены. Коммунисты и активисты будут расстреляны.
Доктор помолчал. Постучал пальцами о сукно стола. Михеев стоял с деланным безразличием на лице. Доктор поморщился.
— Вы присядьте, — указал он на кресло. — Мы и сидя сумеем договориться. Только что перед вашим приходом, за ложь и за упорство был мной направлен в общую камеру для тихопомешанных ваш друг — военкомбриг Ветров.
Михеев вздрогнул. Но промолчал.
— Какой вы апатичный, — процедил доктор сквозь зубы. — Даже не узнаете, что стало с вашими друзьями?
— Что вы хотите от меня? — почти крикнул Михеев.
— Успокойтесь. Очень небольшой услуги. Нам нужно, чтобы, во-первых, вы сознались в том, что вы и ваши товарищи большевики получают по 10 тысяч рублей золотом в месяц.
— Ведь вы же знаете, что это ложь.
— Я ничего не знаю. И даже убежден в обратном. — Доктор нагло оскалил зубы.
— Потом вы дадите нам расписку, что вы больше не будете грабить крестьян отнимать у них все добро, насиловать жен и дочерей, прокучивать в разврате все награбленное. Эта расписка нам нужна. И потом — еще секунду — вы дадите подписку в том, что больше не будете ходить оправляться в церкви по примеру ваших друзей, за это мы вас простим и освободим. Идите на все четыре стороны. Мы незлопамятны. Ну-с?
— Это все??!!
— Нет, не все. Если же вы этого не исполните, то мы вынуждены будем оставить вас в этом доме… и, может быть, даже прибегнуть к лечению — водолечению и лечению внушением… А внушение, знаете ли, бывает разное.
— Это все?!! — Михеев был красен от гнева.
— Да, все, — доктор оскалил зубы.
— Подлец, негодяй! Внеклассовый мошенник! — раздался звонкий звук пощечины. — Вот, получи тебе и твоим друзьям, это за меня и за моих товарищей! Жаль, что большего дать не могу.
Доктор вскочил во весь рост. Потирая ладонью ушибленную щеку, нахмурился, процедил: — Уведите его. Вы видите — это буйнопомешанный. В карцер и холодное обливание на голову…
— Так вот какие негодяи скрываются под халатом врача. Товарищи… — быстро обернулся Михеев к служителям. — Я не сумасшедший. Я ваш…
— Выводите скорей, — прервал его пронзительный окрик доктора. — Он будет сумасшедшим! Ну!!!
Два служителя в белых фартуках подхватили Михеева под руки и почти вынесли на руках из кабинета.
Промелькнули темные коридоры, лестницы, и снова за Михеевым захлопнулась дверь с железным глазком. Гнев немного поутихнул, и Михеев уже ругал себя за то, что вспылил. «Все равно — смерть. Притворился бы, что на все условия согласен, пообещал бы на митинге разбить большевиков… Ну, выступил бы и произнес речь. Показал бы им, как умирают большевики. Хотя не дали бы говорить. Сразу заткнули бы рот. Что теперь они со мной будут делать?»
У дверей послышались голоса. Щелкнул ключ в замке. Двери раскрылись настежь. В камеру вошли три служителя и старик фельдшер.
— Пожалуй-ка, барин большевик, с нами помыться, — сказал фельдшер. Его глаза злобно и остро поблескивали из-под седых бровей.
— Гы-гы-гы, — заржали санитары. — У! Вот так точно… Гы-гы. Попарится ваша светлость. Пожалуйте-ка. Гы.
Санитары цепью стали подходить к нему.
— А он вроде как быдто тово, здоровый, — сказал один санитар, молодой, безусый, скуластый, здоровый парень.
— Вот распусти-ка слюни — он тебе тово и цапнет…
— Прикидывается, стервец, — назидательно сказал его сосед, человек с перебитым пополам носом. Казалось, что у него вместо одного торчали два носа.
— Ну-ну, живей! — окликнул их фельдшер. — Бери и тащи его без разговоров.
— Куда вы меня, товарищи? — спрашивал схваченный и влекомый по коридору Михеев. Но ответа не получил. В конце коридора его втолкнули в светлую ванную комнату, быстро раздели донага.
— Холодный душ. На голову. Лейте прямо из ведра, — приказал фельдшер.
— Товарищи, — крикнул Михеев, — я вовсе не больной, я здоров… Эти люди…
— Эй! Заткните ему глотку, — приказал фельдшер. — Чтобы без криков — другим беспокойство. Ну-ну.
Санитар с перебитым носом взял со скамьи какую-то мокрую тряпку и с силой воткнул ее в рот Михеева.
Потом пошли муки. Голову и все тело обливали холодной, почти ледяной водой. Ведро за ведром. Вода забиралась в уши, в нос, не давала дышать. Сжимала железными обручами голову. Жгла и замораживала мозг.
Тело Михеева вдруг повисло бессильно. Он впал в обморочное состояние.
— Отнесите его обратно в камеру… Да так несите — там оденете…
— Вот проклятый, — прошептал фельдшер, наклонившись над телом Михеева, — это тебе за моих расстрелянных детей, за сына и дочь, за позор!
После дневных истязаний и обморока наступило состояние полного безразличия. Казалось, что раскалывалась голова. Болел рот. Воспалились глаза. Не было успокоения, не было забытья. Не было мысли. Все было безразлично, неинтересно — и боль, и неизвестность. Неподвижно лежал Михеев на койке. Смотрел воспаленными глазами прямо перед собою.