Большевики
Шрифт:
Выходя, Стрепетов огрызнулся. — Это еще большой вопрос, насколько гипноз не материален. Он действует только на близком расстоянии. Попробуйте загипнотизировать кого-нибудь из ваших за границей. Ну, хотя бы Чернова. Уверен, что не сумеете.
Когда я поднимался по лестнице к себе в комнату, то почувствовал за спиной чей-то взгляд. Я быстро оглянулся. В углу у стены стоял старик фельдшер. Кулаки у него были сжаты. Брови и губы плотно стиснуты. Он смотрел на меня раскаленным взглядом поверх больших роговых очков. Заметив, что я оглянулся, он скрылся за углом лестницы. В комнате я застал Федора. Он писал письмо. Я прервал его занятие
Затем он дал мне прочесть свое письмо. Там было сказано дословно все, что я сегодня узнал от Стрепетова. Оно было адресовано Предгубчека и пересылалось не по почте.
— Теперь давайте, братец, спать, — предложил Федор. — Утро вечера мудренее. Х-ха — и тут же внес поправочку: — т.-е. завтрашнее утро мудренее сегодняшнего вечера.
Утром ко мне явились гости. Я только что умылся и поднимался к себе наверх. У двери своей комнаты я увидел военного и женщину в костюме сестры милосердия. Лицо военного показалось мне знакомым. Где-то я уже встречал эту курчавую рыжую бородку, этот нос с горбинкой и два большущих серых глаза.
— Вам кого? — спросил я.
Военный внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг стремительно бросился на меня с криком:
— Тебя нам нужно, чорт полосатый.
Тут только я узнал его. Это был мой друг, гомельский рабочий Арон Шеенсон. Мне было бы на много легче представить себе встречу с Ароном где-нибудь на луне, чем в этой глуши. Но Арон не дал мне времени для расспроса.
— А вот знакомься — красная сестра милосердия — Феня Маслова.
— Зеленая, — шутливо добавила сама Феня, — я только что окончила курсы.
— Ну, не форси, Феничка. Ты знаешь, ведь она уже 2 года на фронтах. Героиня. Хо-хо!
Мы вошли в комнату. Я познакомил прибывших с Федором.
— Какими судьбами? — задал я вопрос Арону. — Мне что-то удивительно.
— Много, брат, бывает удивительных вещей на свете. Однако, слушай. Я секретарь местной партийной организации. Попал сюда по своему желанию. У меня такой характер — люблю развернуться в работе.
— Но, ведь, ты последнее время работал в Минске?
— Ничего не поделаешь. Перебросили. Говорят, хороший организатор — а я не верю.
— А сестрица? — полюбопытствовал Федор.
— Она практикантшей в доме умалишенных. Ха-ха.
— Эго работа тяжелая с непривычки, — сказал я.
— Сама хотела. Ее в губернии все уговаривали не ехать. И я уговаривал, и Предчека уговаривал, и секретарь Губкома — она партийная. Не помогает.
— Потише вы о партийности, — оборвал его Федор, — да и сюда напрасно пришли.
Арон и Феня переглянулись.
Я, правда, не особенно опытный наблюдатель, но все же заметил, как Феня густо покраснела, когда Арон упомянул о Борине. — Здесь что-то есть, — подумал я. Но расспрашивать не стал. Я знал от самого Пети, что у него где-то на юге проживала жена. Знал, что он ее горячо любил и что она его тоже сильно любила. Они разошлись еще задолго до революции, к глубокому надрыву обоих. О причинах разрыва я никогда не решался расспрашивать Борина.
Однако, эти мысли я тотчас отбросил. Феня была еще совсем девушкой. У нее были прекрасные прямые черты лица, девичья походка и стан, открытый взгляд больших голубых глаз. Взгляд этих глаз был строгий и искренний. Может быть, потому глаза казались
Мы поговорили еще около часу о наших злоключениях.
Арон сердито сжал брови и обещал узнать «этого прохвоста упродкомиссара». Потом мы расстались. Феня ушла к себе на службу. Федор взял с нее обещание — пока с недельку никому не говорить про свою партийность и не заглядывать к нам.
Арон обещал заходить ко мне два раза в сутки. Федор благосклонно разрешил ему это.
После завтрака меня отозвал в сторону Стрепетов.
— Надо договориться. Идите в зал. Я приду с Ветровым.
В другое время и при других обстоятельствах я бы, пожалуй, отклонил этот заговорщический союз троих. Но я был без дела. К тому же, у меня были основания для серьезных подозрений. Поэтому, не послушавшись вечерних наставлений Федора, я все-таки сошел в зал. Через минуту пришли мои друзья. В спешном порядке, шопотом, мы распределили время и роли. Все нити сосредоточивал у себя Стрепетов. Было решено следить за домом врача до и после ужина. Каждый дежурил по два часа. Стрепетов, кроме того, взял на себя связь с местной ячейкой и губернией. Решив действовать, мы разошлись. Мне предстояло дежурить с 9 до 11 ч. ночи вместе с Ветровым.
В пять часов пришел Арон и принес с собой свежие газеты. Это было для меня большой радостью. Кроме газет он принес еще кулек с конфектами. Час от часу становилось не легче — Арон и конфекты были для меня несвязуемыми вещами. Но, видно, на самом деле все течет и изменяется.
Арона я знал еще с раннего детства. Мы жили вместе в одном доме в Гомеле. Моя семья проживала на чердаке, а его в подвале. Так в темном и сыром подвале Арон и вырос. Из подвала ему был виден кусок грязного вымощенного булыжником двора. На дворе круглые сутки стучал молотком его отец, колесник. Я с Ароном часто играл на улице, частенько дрался, при чем всегда был бит. Начиная с детства он все время работал с отцом, а 16 лет попал на выучку к портному. До революции работал швейником. В подполье он нес небольшую ячейковую партработу. До конца 18-го года я ничего не слышал о нем.
Но как-то однажды мне о нем рассказал раненый красноармеец, попавший к нам в городской лазарет южного фронта. Вот что он рассказал мне об Ароне. На юге, где жидоедство царским правительством было развито, в этой стране непрекращающихся погромов, Арон руководил хохлами-повстанцами. Те шли за ним куда угодно и под его начальством проявляли чудеса храбрости. Украину тогда занимали немецкие оккупанты. Два раза хохлы — повстанцы выносили на своих плечах тяжело раненого Арона. Рискуя пытками и смертью, они лечили его на хуторах у своих. Все объяснялось очень просто. Арон являлся человеком положительного дела. Целиком принадлежал идее, за которую он боролся, и в этом была его сила. Он никогда не обманывал, не обманывался сам и никому не спускал лжи. К тому же он был прирожденным бойцом и организатором революционной борьбы. Крестьянскую психологию он знал до тонкости. Во всем остальном слыл большим простаком.
Когда Арон ушел, я сел просматривать газеты. Все они грозно писали: над республикой собирается черная туча. Со всех сторон, со всех окраин к Москве движутся генеральские банды. Голод и эпидемия разыгрались на неорганизованном просторе бывшей России. Бил тревожный набат из края в край. Его могучие отзвуки растекались по всему миру… Из всего этого я сделал только один вывод — скорее поправляться, да вновь за работу. Но рана на шее все еще не заживала. Она гноилась, требовала частых промываний и перевязок. Она привязала меня к санатории.