Большевики

Алексеев Михаил Александрович

— Глупости говорят. Так говорят или хвастуны или просто лгуны. Как не бояться ее, когда возле вас разрывается вон такой железный гостинец что гремит там по небу. Ведь он, извините за выражение, ничего от вас не оставит. Неприятно. Бояться естественно! Инстинкт.

— Вы, стало быть, боитесь, командир?

— Да, и не удивляйтесь. Важно не то, что человек боится, а важно, умеет ли он себя держать в ежовых рукавицах. Вот этому нас военное дело и учит.

— Вас оно, как видно, хорошо научило.

— Да, не плохо! Я окончил солдатский корпус. 3 года был на австро-германском фронте. — Ванятка, стегани пегую — шалит. Ну вот там и вышколился.

— Себя удержите?

— Удержать и других удержу… Но смерть-то, право, страшна. Если

подумать… И страшна потому, что больше ни неба, ни звезд, ни солнца не увидишь. Я не поэт. Я солдат, но солнце люблю… А у меня есть жена. Вы представляете себе — жена, любимая женщина. Ну и страшно… Впрочем — глупости. Все это привычка к вещам.

Борин глубоко вздохнул. Два серых любимых глаза стояли в его сознании.

Командир набил трубку махоркой и закурил ее.

— В конце концов жизнь — это мираж, туман… Живешь — и никакого результата… Только стареешь. Прошлое забывается. Будущего не знаешь. Фу ты, чорт, как палят, точно ураганным огнем.

— Зачем же живете тогда?

— В силу привычки… И долг перед страною и семейством.

Дымок трубки путался в бороде командира. Степной ветерок, струившийся в коляске, рассеивал кольца табачного дыма.

— Если не лень, командир, расскажите мне о себе что-нибудь. Делать нечего. Одолжите!

— Извольте, — сказал командир. Выбил пепел из трубки о носок сапога. Разгладил рыжие усы и начал.

* * *

— Родился я здоровым балбесом в семье одного бухгалтера, был с детства большой драчун… С 7-ми лет мой отец, лысый и круглый джентльмен, поместил меня в городскую школу. Были у меня еще братец и сестрица, люди какой-то неопределенной формы. Я их никак не могу припомнить теперь. Хотя сестру видел недавно. Мать у меня еще была. Славная старушка. Она сейчас жива и живет с женою в Р.

Так вот. Начальную школу я кончил не без успеха. Два раза меня исключали из нее. Один раз за то, что я во время большой перемены вышиб лбом стекло. Пробовал — выдержит ли. Товарищ выдал. — Видите шрамик на лбу. А другой раз за то, что товарища по классу избил до крови. Да-с. Определил меня потом отец в гимназию. А мне страсть как учиться не хотелось. А тут еще Майн-Риды, да Шерлок-Холмсы подвернулись под руку. Сильно мешали классным занятиям. Три года я проучился таким образом, а на четвертый год сбежал из дому. Бродяжил. Воровал. Просил милостыню. Однакож эта жизнь через три года мне изрядно надоела. Поступил я на службу к лабазнику за приказчика и счетовода. Он мне купил костюм и платил два рубля в месяц «на подсолнушки». Хозяин был скупой, толстый, усатый хохол. Называл он меня «хлопче». Любил водку, да развратничал с проститутками в задней комнате лавки. Прослужил я у него до 21 года моей жизни. Забрали меня на военную службу. Год прослужил на действительной. Грянула война 1914 года. Я возьми и катни добровольцем на фронт и знаете — целых 3 года прокормил в окопах вшей. Потом заболел тифом. Поехал домой в отпуск по болезни. Отец умер. Брат был где-то на военной службе. Сестра замужем за телеграфным чиновником. Ко мне отнеслась, как к чужому. Вот мать — та обрадовалась. Славная старушка! Жила в бедности мать.

Ну, я, значит, военную службу по боку. Поступил на работу в контору. Полюбил девушку — соседку. Женился. Однакож меня отыскали. Обвинили в дезертирстве и под конвоем отправили в штрафную роту. Это было уже при Керенском… Я вижу, что военная служба не минует. Я взял да из штрафной роты катнул в школу прапорщиков. Доступ был легкий. Но не успел я окончить школы как вторая революция перевернула все вверх тормашками. Ну-с. Тут уж не до службы. Добрался я к себе на родину. Мать и жену застал в живых. Даже с процентами. Сынок за время моей отлучки родился. Не успел, знаете ли, пристроиться в местный Военкомат на штатную должность, как вижу уже тащут меня на защиту Республики Советов. Ох, каюсь. Сначала я итти не хотел да и Республику эту грешным делом признавать не думал. Но свела меня судьба

с военным комиссаром нашего уезда. Тот и растолковал мне все. Коммунист был. Я уразумел, что Власть Советская — не фунт изюму, а самая настоящая власть народа. Да. Стал я почитывать книжки. Программу большевиков прочитал. Хорошая программа. Большевиков разглядел. Вижу — тоже люди хорошие. Не трудно мне было, конечно, сообразить, на чьей стороне справедливость. Ну и пошел я на сторону большевиков. Был я, что называется, голышом. Ничто меня не связывало со старым миром, кроме матери. А матери много не надо. Совсем она у меня старушкой стала. Лишь бы прокормиться. Оставил я ее на попечение комиссара. Тот ей паек дал. А жена сама на паек устроилась — переписчицей. Сам же не долго думая — поехал на фронт. И вот уже целый год я разъезжаю вот так. Да руковожу боями. Сколько людей перебил за это время — ужас. Но от службы и теперь не отказываюсь. Скушно. Но что же делать? Вот и вся моя история.

— Да, на-днях письмо из дома получил. Оказывается, теперь у меня и дочурка есть. Только голодно там.

* * *

Командир молчал. Борин в такт орудийным выстрелам топал ногою. Дорога стала немного подниматься в гору. Впереди на бледно-голубом горизонте дрожали очертания лесной опушки. Слабый горячий ветерок доносил до брички то пряный запах хвои, то едкий дым махорки.

Вдруг командир быстро повернулся к Борину.

— Все, что я говорил раньше о жизни — ерунда, жалкая привычка. Не смерть волнует, а то волнует, что ты как-то не вполне уверен — принесет ли твоя смерть хотя какую-нибудь пользу человечеству. Я без войны, без опасностей прожить не смогу. Это для меня истина я себя знаю. Но я вам сознаюсь, товарищ Борин, не уверен я, что дело наше теперь — нужное дело. Не рано ли начали? Уверенности нет. Не подумайте, что я вдруг стал тряпкой. Нет — с пути, на котором стою я, не сверну ни за что. Но…

— Я понимаю вас, — сказал Борин: — вся ваша беда в том, что вы поздно пришли к революции. Вы ее плохо знаете. Вы просто приняли ее как факт. Но это не ваша вина, а беда. Но беда поправимая. Нет. Наше дело не преждевременное. Революция всегда совершается во-время. Она может быть тотчас же удачной или неудачной. Но она всегда является нужной тому классу, во имя интересов которого она совершается; я больше скажу, — революция всегда неизбежна. Революция нужна и неизбежна. Если даже мы на этот раз не выдержим и мировой мешок с золотом задавит нас, то все равно наша революция является необходимой именно теперь. Их победа будет их гибелью. Наша рабочая революция есть одна из ступенек мировой рабочей революции. Наша революция есть один из участков мирового рабочего фронта. И если на нашем боевом участке будет неудача, то это вовсе не будет значить, что мы по всему мировому фронту потерпели поражение.

— Борин энергично поднял палец в уровень рта.

— Однакож я уверен, — продолжал он, — что наша революция не только будет началом борьбы, но я убежден, что она закончит классовую борьбу во всем мире. А вообще говоря, вы, как военный, знаете, что нам нужно поменьше рассуждать и побольше действовать. Будем сражаться. Кто ж сражается, тот имеет много шансов на победу.

* * *

На лице командира видно было напряженное внимание. — То, что вы сказали о борьбе, совпадает с моим убеждением. Нам лучше умереть в бою, чем остаться живыми и побежденными.

Дальше ехали молча. Командир сосредоточенно курил трубку и иногда бормотал себе что-то под нос.

Мягко покачивалась тачанка. Неслись с пыльной дороги крики красноармейцев. Дребезжала у колеса гайка. Орудийная канонада осталась где-то позади. Отдаленные залпы напоминали далекие глухие раскаты грома. Душный пыльный воздух томил. Пыль скрипела на зубах. Отлагалась слоем на лицах, одеждах, лошадиных спинах. Солнце светило позади. Впереди тачанки бежали серые тени. Было пыльно, душно и скучно. Борин слегка вздремнул, откинувшись в угол брички.