Большие неприятности
Шрифт:
Перед тем как ложиться спать, я позвонил по телефону Бесюгину. Мне показалось, он ждал звонка, потому что трубка была снята сразу, и я узнал его дурацкое:
— На проводе!
— Сань, а ты голубцы любишь? — спросил я, прикрывая телефонную трубку ладошкой и испытывая незнакомую прежде чисто садистскую радость. — С рисом, Сань, или с мясом любишь?
— А, это ты! Терпеть не могу голубцов.
Второй день прошел, как в гриппозном нестойком сне.
Симон Львович вкатил мне двойку в дневник и раздраженно спросил:
— Интересно, о чем ты думаешь, если не отличаешь дательный падеж от винительного и пропускаешь каждую третью букву?
— Я думаю, — чистосердечно признался я, — о крымских чебуреках! Дешево — вкусно... И так изумительно пахнут...
Весь класс, кроме Сашки Бесюгина, зашелся смехом: ну, дает Абаза!
А Симон Львович, видно, что-то почуял.
— Верю, верю, — сказал он примирительно, — со мной тоже бывает... захочется вдруг блинов, и все из головы вон...
Вечером мама спросила:
— Ты не болен? Щеки какие-то осунувшиеся, и глаза мне не нравятся, смерь температуру.
Но градусник показал тридцать шесть и пять. И язык был розовый и слюнявый...
Я лежал в постели, не спал и старался представить другую жизнь, ту, что предстояла, ради которой я сейчас терзался...
Воображал: вот громадный-громадный лес... кругом на много километров ни души... И тут же в голову приходило: но в каждом лесу можно найти что-нибудь съедобное — гриб, ягоду, орех... На самый худой конец жуй листья, траву...
Усилием воли я перемещал себя на берег реки.
Но стоило представить воду, много-много живой подвижной воды, как сквозь хрустальную речную прозрачность проглядывались рыбы, на желтом дне существовали ракушки, начиненные съедобными моллюсками, а из-под лохматого зеленого камня призывно шевелил усами рак.
Часы за стеной пробили два раза. Я снова начал считать, сколько прошло и сколько еще осталось. Осталось, верно, меньше, чем прошло. Но это меньше было так неимоверно велико.
А какой смысл истязать себя? Ну-у, выдержу, допустим, и тогда? Сашка скажет: ты — сила, а я отвечу — и ты! Дальше! Ребятам даже не рассказать. А расскажешь — не поверят. Родители, если узнают, ругать будут. Выходит, из принципа. Глупо.
Часы пробили три раза.
Казалось, я весь высох внутри. И начал сжиматься. В голове стояло комариное пение — тоненькое, звенящее, надоедливое.
— Ну, а если... немножко... не нажираться — погрызть? Вроде в кармане походной куртки отыскался сухарик или корочка сыра.
Мысль о корочке сыра была особенно явственной. Есть же такие дураки, которым не нравится запах сыра. (Сам видел: нос воротят. Дурачье. От сыра во рту так славно делается, особенно на языке, и покалывает немного, и слюна солонеет...) Кусок сыра виделся мне портретно: желтый, чуть заветренный, с проступившей прозрачной капелькой влаги на лбу, и смотрит, ей-ей, смотрит круглым сквозным отверстием, будто сквозь монокль!
А если встать... и босиком... тихо... До кухни девять шагов. И обратно — девять. Всего — восемнадцать. Кто узнает?
Так начинается всякое падение: с надежды — никто не узнает!
И я сделал эти постыдные восемнадцать шагов — до кухни и обратно.
Не могу сказать, был ли вкусным кусок сыра, что я проглотил не жуя, словно изголодавшийся пес. Но стоило понять — время не вышло, а ты... — как открылось нечто совершенно непредвиденное: никто ничего не узнает, но я-то знаю, как теперь глядеться в зеркало?
Да, я знаю. И буду знать. Всегда, всегда, всегда... Это не в моих силах — забыть, хотя... А что — хотя?
Слабак ты, Колька... языком только — ля-ля...
Теперь я понимаю: заработал механизм совести, но тогда я откровенно испугался, сомнения показались мне просто-таки ненормальными. (И я подумал: а вдруг у меня с голодухи что-нибудь в башке сдвинулось?..)
И спросить о таком, как часто бывает, ни у кого невозможно...
В школу я шел, будто во сне. Дома виделись зыбкими, я не ощущал крепости в теле.
За квартал до школы встретил Бесюгина. Видок у Сани был тоже не самый... но все-таки получше моего.
Никак того не ожидая, я сказал вместо «здрасте»:
— Сань, я сошел... Корочку сыра в три ночи кусанул!
— И я! — откровенно обрадовался Бесюгин. — Чернослива две штуки проглотил.