Большое гнездо

Зорин Эдуард Павлович

— Всему свое время. А батюшке на Четку жаловаться и не смей. То его, князев, наказ.

— Скучно мне.

— Скука переможется. Ну что загрустил?

— Не хочу к Четке возвращаться. Пущай Юрий учит псалтирь, а меня отправь к Веселице.

— Эко заладил: к Веселице да к Веселице, — со строгостью в голосе оборвала его княгиня. — Вот ужо примусь за тебя...

— Значит, и ты с Четкой заодно?

— Не с Четкой, а с князем. Батюшка твой зело учен и вам учиться строго наказывал.

Слушая беседу княгини с сыном, кивая мальцу с елейной улыбкой на устах, вдруг подумала Досифея, уж не зря ли пришла она с жалобой на княжой двор, ежели Веселица окаянный при князе — свой человек. То-то же не побоялся, супостат, пойти на такое злодейство. А мужичонко сказывал— купец. «Ужо доберусь я до тебя, — обозлилась игуменья. — Ужо попляшешь ты у меня под батогами. А ишшо пред иконою грозился клятву дать...»

Что теперь делать, как быть, Досифея не знала.

Княжич ушел, и Мария продолжила прерванную беседу.

— Так, говоришь, понравилось тебе Кокорино? Земли, говоришь, жирные?

— Жирные, матушка, жирные, — с готовностью закивала игуменья.

— Вот и пользуйтесь во славу божию.

— Не знаю, как-и благодарить тебя, кормилица наша? За тем к тебе и приехала...

— О чем речи ведешь? — удивилась Мария.

— Благоволишь ты к нам...

— За князя молитесь, за деток наших.

— Уж мы-то как молимся! Единою молитвою и живем: дай бог вам здоровья и долгих дней — тебе и князю нашему и вашим деткам.

Всхлипнула Досифея (слезы всегда были у нее наготове), жарко припала губами к ручке Марии. Княгиня растрогалась...

— Сердце твое завсегда добру открыто, Досифея... Слабая ты.

— На доброту все мы слабы, — отвечала игуменья. — Нынче глядела я на тебя и умилялась: сыновья-то за ласкою всё к тебе, всё к тебе.

— Материнское сердце — не камень.

— Верно сказываешь. Вот и черницы мои — не те ли же дети? От грехов бежали из мира, возле бога ищут спасения.

— Лихо помнится, а добро вовек не забудется, — кивнула Мария.

Стала прощаться с княгиней игуменья.

— Приезжай к нам, матушка. Завсегда тебе будем рады, — улыбалась она, заглядывая в лицо Марии. — Так ли уж будем рады. И сыночков своих привози...

— На купальницы жди, — пообещала княгиня.

Уезжала Досифея из Владимира к себе в монастырь и дорогою, поглядывая по сторонам на покрытые первой зеленой дымкой леса, нелегкую думу думала. Коли и впрямь полюбился Веселица на княжом дворе, то на рожон лезть ни к чему — береженого бог бережет.

А в келье, возвратясь домой, задумалась игуменья, что была несправедлива к Пелагее. И велела кликнуть ее к себе.

Явилась черница, с виду тихая и покорная, а на губах ехидная улыбка полощется,

едва сдерживается, чтобы не выявить своего торжества.

— Садись, Пелагея, — сказала игуменья. — Садись и слушай меня. Кто старое помянет, тому глаз вон. Была я к тебе несправедлива — то дело прошлое. Нынче хочу снова приблизить к себе.

— На все воля твоя, матушка, — отвечала, потупя взор, черница.

— Все, что ты про Феодору сказывала, все правда. Но лучше, ежели будешь ты помалкивать. Заботы наши монастырские неча в мир носить. В миру люди разные. Покуда осыпаны мы милостями, а ежели дурная слава пойдет, отвернется от нас княгинюшка — всем нам от этого станет хуже...

— Не я в мир худые вести носила, — сказала Пелагея. — А то, что упреждала тебя, а ты мне не поверила, вина не моя.

— Чья в чем вина, про то говорить не будем, — строго оборвала ее Досифея. — Бери-ко ключи да хозяйствуй, как прежде. И слова мои хорошенько запомни.

— Все исполню, как повелишь, матушка.

Задержалась Пелагея в дверях — видно, что-то еще хотела сказать игуменье, но передумала, слабо махнула рукой.

Выскочила Пелагея из кельи, остановилась, прислонясь к стенке, руку прижала к груди — вот и сбылось задуманное. Вся душа изболелась, когда отринула ее от себя игуменья, ненавистью лютой возненавидела она Феодору. Впредь осторожнее будет, впредь для нее наука. А ключики — вот они, приятной тяжестью лежат на потной ладошке...

На всенощной, стоя пред алтарем, жарко молилась игуменья. Клала земные поклоны, лбом стучала в дубовый пол. Перешептывались за ее спиной монашки, дивились ее рвению:

— Никак, покаянную возносит игуменья?

— Аль согрешила в чем?

— Грехов у нее наших поболе будет...

— Виновата, так и винится.

— Кшить вы, — осадила их Пелагея. Не заметили монашки, как подкралась она к ним сзади. Тоже на коленях стоит, тоже вроде молится, а сама все слышит.

Перепугались черницы: известное дело, Пелагея — первая у игуменьи доносчица. Сколько уж сестриц пострадало от ее наветов!..

Стали обхаживать да обласкивать Пелагею, а та и рада над ними поглумиться:

— Эвона вы какие, кроткие голубки. В лицо-то Досифее — матушка, а за глаза съесть норовите. Злобный у вас нрав.

Не губи, Пелагеюшка, — просили монашки. — А мы тебе за доброту твою отплатим.

— Шибко богатые стали, как я погляжу, — подперев руками бока, наступала на них Пелагея. — А не пошарить ли по вашим ларям?

— Не пугай ты нас, не срами...

— И без меня осрамились. Не, донесу Досифее, не то выставит из обители. А даров ваших мне не надобно. Я черница скромная, живу по писаному уставу, не то что вы...