Большое сердце
Шрифт:
Возвращались Макарычевы домой вместе. Нина то и дело спотыкалась на кочковатой, пролегшей по высохшему болоту тропинке. На душе у нее было легко. Лишь вспомнив свое обещание уйти с работы, она хмурилась, переставала смеяться. Майор, разговорившись с солдатами, не переставал говорить и сейчас. На память приходили новые эпизоды, подробности того или иного случая.
Горячее июльское солнце безжалостно припекало. За ночь земля не успевала остывать. Пыль на дорогах так и лежала теплым, рыхлым покровом. Постепенно испарения насыщали воздух, солнце едва проглядывало сквозь пылевую завесу, но его
Ждали дождя. Но проходил день, наступал другой, и снова раскаленный воздух начинал испытывать крепость солдатских душ. Танкистам на учениях доставалось больше всех: трудно в такую жару в стальной коробке. В ожидании дальнейших распоряжений они, поставив машины на опушке леса, забрались в кустарник, отбрасывающий мало помогающую тень.
С поля несся неумолчный стрекот цикад. Тимкин лениво ворчал:
— Что растрещались эти самые кузнечики… Кому обрадовались?
— Тебе, наверно, — пошутил сержант Струков.
Тимкин не ответил, задумавшись о чем-то.
— Интересно, — спросил его сосед, — на Волго-Доне сейчас тоже жара или лучше стало?
— У воды всегда прохладней. Вон у Цимлянского моря, пишут, роса всю ночь лежит, а раньше в тех краях и выпадала-то часа на два.
— На канал бы сейчас, — мечтательно проговорил лежавший навзничь небольшого роста танкист.
— Комбинезон отстирать? Влепить тебе пару нарядов — без канала бы обошелся.
— Не трожь его, Тимкин, видишь, человек сомлел, — заметил Струков.
— Сомлел? Жаль, майор Макарычев его в этом одеянии не видел. Иметь бы ему бледный вид.
— Да-а, от комбата не поздоровится.
С дороги послышался треск мотора. Все разом вскочили и высыпали на проселок. Поднимая клубы пыли, в их сторону мчался мотоцикл. А позади него на темном небе уже играли молнии. Зашевелился воздух. Потянуло прохладой.
— Ну, хлопцы, радуйтесь. Письмо от Дубова! — объявил приехавший письмоносец.
Накаленное небо враз прохудилось. Хлынул дождь и загнал танкистов под брезент. О чтении письма нечего было и думать.
Собрались после ужина. Через поднятые полы палатки тянуло нежной прохладой. У входа стояли солдаты других рот.
— Тимкин, майору говорил о письме? Надо бы пригласить его.
Предложение, высказанное сержантом Струковым, на этот раз никого не поразило. Раздались голоса:
— Чего раньше думали?.. Человек, может, отдыхать лег…
— Тихо, братва, мигом слетаю, — вскочил Тимкин, но в палатку уже входил майор Макарычев.
— Садитесь, садитесь… Читайте, ефрейтор, послушаю.
Тимкин развернул письмо.
«Дорогие друзья! Крепко жму ваши руки, руки дорогих мне танкистов, и передаю искренний привет от моих товарищей — строителей Волго-Донского канала. Сейчас, когда вы читаете это письмо, пароходы идут из Дона на Волгу, уходят к Москве и Астрахани, в Одессу и Севастополь, к десяткам других портов пяти морей нашей Отчизны.
Много вспоминаете о моих фронтовых делах. Догадываюсь, чья это работа. Но, честное слово, ваш командир и мой друг преувеличил. Так и передайте ему. Любит он, ребята, свои заслуги приписывать другим. Мои боевые подвиги — его заслуга, мои сегодняшние успехи — также его заслуга. Он — мой командир и воспитатель. Благодаря Макарычеву я полюбил по-настоящему
Для танкиста, пожалуй, самое трудное — вождение машины через препятствие с закрытым люком. Танк на больших оборотах взбирается на вал, и ты видишь только узкую полоску неба в ряби облаков. Затем эта полоска скользит вверх: значит, танк начал переваливаться. Вот здесь-то водитель должен почувствовать центр тяжести машины. Опоздаешь сбавить обороты — с сильным ударом машина сунется вниз, рано сбавишь — скатишься обратно. Уловить нужный момент не просто!
Вы прекрасно знаете состояние танкиста, идущего на препятствие, понимаете и чувствуете центр тяжести машины. Михаил Николаевич Макарычев учил меня чувствовать центр тяжести и в жизни. Центр тяжести у танкистов — это самый ответственный момент в преодолении препятствия.
Он рассказал вам о моих делах, а о себе, конечно, нет. Возьмите-ка в своей библиотеке вашу солдатскую газету за фронтовые годы. Прочитайте в ней, как ваш командир во главе группы танков первым ворвался в сильно укрепленный город, как однажды он, сам раненный, трое суток тащил на себе из вражеского тыла обожженного Федора Дубова, как старший лейтенант Макарычев своим танком уничтожил батарею противника. Многое можете вы узнать из газеты о своем командире. А приеду — расскажу кое-что сам».
…Выйдя из палатки, майор Макарычев закурил, жадно вдыхая дурманящий дым папиросы. Недовольство собой овладело комбатом. При чтении письма чувствовал он себя неловко. Но нельзя же было встать и ни с того ни с сего уйти. Подчиненные же не замечали состояния майора. С каждой новой прочитанной строкой они становились оживленнее, то и дело слышались восхищенные восклицания. Сидевшие в отдалении перешептывались, с любовью поглядывая на командира.
После чтения письма солдаты забросали майора вопросами.
— В другой раз, в другой раз, ребята, — отмахивался он, желая поскорее остаться один.
Выручил сигнал горниста.
Когда Макарычев подошел к своему лагерному домику, Нина возилась у двери, тщетно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Михаил Николаевич осторожно обнял ее сзади, отстранил и быстро отомкнул замок.
Вошли, Нина скинула шляпку, заторопилась к печке.
— Миша, я в одну минуту… Пока умоешься — все будет готово. Ужин я в столовке взяла, только подогреть.
— Угомонись, Нинуся, посиди.
Макарычев повесил китель на спинку шаткого стула, усадил на него жену.
— От Дубова есть что?
— Ох, — спохватилась Нина, — забыла совсем. Ребятам твоим от него было и тебе.
Нина Сергеевна достала из сумки письмо.
— Вот.
— Полей, пожалуйста.
Макарычев, подвернув воротничок сорочки внутрь, склонился над тазиком. Нина, черпая из ведра эмалированной кружкой, стала лить воду на широкие ладони мужа. Держа письмо в другой руке, она быстро пробежала его глазами.
— В отпуск собирается, к нам в гости.
Майор стряхнул ладони над тазом, взял с плеча Нины полотенце.
— Молодчина. Не забыл все же…
В печке гудел огонь, съедая сухие, смолистые чурки. Его красноватые языки виднелись сквозь щели треснувшей чугунной плиты.
— Боже мой, как же мы его встретим, — женщина растерянно оглядела тесную, оклеенную обоями комнату. — Еще хорошо, что заявление написала. Завтра же и отдам начальнику клуба.
Макарычев подошел к жене.
— Тебе не хочется работать?