Большое сердце
Шрифт:
— Снарядов! Снарядов!
Нет больше снарядов. Вот оно, самое страшное — артиллеристу остаться без снарядов — пришло…
И тогда полный, холодной, непреклонной ярости, он командует своим обычным, может быть, лишь чуть-чуть изменившимся, так хорошо действующим на сознание бойцов голосом:
— Пулеметчики, к бою!
Нет, они не отдадут этого места, которое уже полито их кровью. Есть еще ручные пулеметы. А потом — гранаты. И еще есть мужество, которым вооружен каждый — от рядового до командира.
Батарея молчала, говорили пулеметы.
Посуровевшие, с застывшими лицами, артиллеристы били по врагу из винтовок. Иные уже ощупывали гранаты. А наводчик Нефедов быстро перетягивал бечевочкой связку гранат — гостинец для немецкого танка.
И в эту минуту послышалось фырканье автомобильного мотора. Из-за кустарника на полной скорости вывернула затянутая брезентом машина. Шофер, высунувшись из кабины, махал пилоткой и кричал:
— Снаряды, снаряды привез!
Этот крик возвращал к жизни. Теперь дудки! Еще посмотрим, господа фашисты, кто кого!
И опять готовы орудия разить врага. Но лейтенант не торопится. Пусть подумают враги, что батарея беззащитна.
Ошалевшие от неожиданной удачи, гитлеровцы шли, как на параде. Танк вырвался вперед и мчался, мчался — только мелькали гусеницы.
— Прямой наводкой — огонь! — весело закричал лейтенант.
Зычно рявкнула батарея. Артиллеристы, деловитые, с разгоревшимися лицами, работали, как черти. Залп сливался с залпом. Танк вспыхнул, поднялся на дыбы и опрокинулся, точно смертельно раненное животное. Столб черного дыма взметнулся к небу. Гитлеровцы шарахнулись, побежали. Раненые уползали вслед за бегущими.
Маленький усталый шофер с забинтованной головой сидел на подножке своей машины, отмеченной во многих местах пулеметными пробоинами, вперив глаза в землю, безучастный ко всему. Лейтенант Логовой направился к нему. Шофер вскочил, сделав руки по швам.
— Спасибо за службу! — отчеканил лейтенант.
— Служу Советскому Союзу, — четко ответил боец-водитель.
— Почему грустный вид, товарищ?
Лейтенант сделал жест, чтобы шофер снова сел.
Павел часто-часто заморгал, как бывало у него всегда в минуты большого душевного волнения. Казалось, он сейчас расплачется.
— Товарищ у меня остался там… Вместе сюда ехали… Герой! — едва слышно уронил он, продолжая стоять, и голос его осекся.
— Понимаю, — твердо сказал лейтенант и, взяв под козырек, вытянулся, как на карауле.
На батарее стало торжественно-тихо.
Е. Ружанский
ФОНАРЬ
Рассказ
Степа
Лишь вчера сюда привезли раненых. Их разместили по классам в первом этаже. По коридорам бегали санитары с носилками, у ворот дежурили красноармейцы с винтовками. Школа стала госпиталем.
Поэтому, придя сегодня на дежурство, Степа волновался, словно впервые поднялся на эту крышу темной осенней ночью. Слух и зрение его были обострены. Каждый шорох настораживал. Несколько раз обошел он свой участок крыши, окликая товарищей и расспрашивая их о том, как им дежурится.
— Все нормально, Степа, да вот озяб малость, — ответил Володя Еремеев, дежуривший по соседству.
Подумав немного, Степа сказал:
— Давайте, ребята, на чердак! Погрейтесь немного.
Ребята спустились на чердак, а Степа остался один на крыше.
Под ногами темнела улица, знакомая до мелочей, исхоженная, родная. Он и в темноте мог точно определить, где находится булочная, где газетный киоск.
Внизу лежал родной Ленинград, и Степа, чувствуя себя стражем этого притихшего города, не замечал ни ветра, ни стужи.
Вдруг ему показалось, что на противоположной — через улицу — крыше блеснул и погас огонек. Степа стал внимательно присматриваться. Однако ничего там больше не светилось.
«Померещилось», — подумал он, но уже никак не мог оторваться от того места, где блеснул огонек.
Но вот по небу, упираясь в тучи, прошелся прожектор. Пучок лучей скользнул по крыше, и Степа увидел: у дымоходной трубы притаился человек.
В это время прожектор уже снова шарил по грязно-серым тучам, словно пытаясь пронзить их. И Степа так больше ничего не заметил на погрузившейся в темноту крыше.
Прошло, наверно, много времени. Степа озяб и собрался уже на чердак погреться, когда снова на противоположной крыше блеснул свет.
В темноте огонь был ясно виден, он горел, как ночной костер в степи.
«Пожар?» — с тревогой подумал Степа. Он хорошо знал, что этот дом, разрушенный снарядом, пуст. В нем никто не живет. Откуда же огонь? Ведь там и дежурных никого нет…
«Надо милиционеру сказать», — решил Степа и позвал ребят.
Володя Еремеев и Костя Красин поднялись наверх и, увидев мерцающий огонек, сразу согласились со Степой:
— Да… Тут что-то неладно… Надо заявить…
Но Миша Корольков, худенький, низкорослый и обычно молчаливый мальчик, вдруг горячо выступил против:
— Конечно, милиционеру заявить легче всего. Сказал — и с плеч долой… А вот если бы самим проследить да поймать того сигнальщика!.. А так что — заявили, а сами в кусты…
Вой сирены не дал ему договорить, но было ясно: Миша Корольков считал их трусами.
— Подумаешь, герой! — обидчиво воскликнул Костя Красин.
А Володя Еремеев обычным для него шутливым тоном заявил, стараясь избежать спора: