Большой пожар
Шрифт:
Страшная штука — паника. На пожарах она бывает особенно страшна тогда, когда пути эвакуации отрезаны и толпа рвётся к выходу, которого нет.
— Это Баринов, — сообщил Нине Ивановне Сергей Антоныч. — Горлодёр, подхалим и редкая скотина!
— Сергей Антоныч, — с упрёком сказал Ковальчук, — почему одного Баринова отмечаете? Я бы на месте Вити Курова на вас обиделся, он ведь тоже забыл свою Татьяну. Да, вы же этого не видели! Когда нас вывели на улицу и Витя с радостным воем бросился Татьяну обнимать, она влепила ему такую пощёчину, что даже у нас в ушах зазвенело. А пожарный, который нас выводил, совсем ещё пацан, очень Татьяну похвалил: «Браво, красотка, народ требует „бис“!
— Не говорил я красотка, — возразил Уленшпигель, — я её малюткой назвал. Мы с ней по дороге познакомились, она вся извелась — так мечтала, поскорее любимого мужа увидеть, вознаградить за любовь и преданность.
— А вот Баринову повезло, — припомнил Ковальчук, — у его Светланы на оплеуху сил не осталось, только всего и сказала: «Боже, какой ты негодяй!» Ладно, наплевать и забыть, продолжай, Толя.
— Наплевать — это верно, а вот забыть… — проговорила Ольга, занося в тетрадку свои крючки. — Анатолий, вы остановились…
— …на исчезновении этой парочки [10] , — закончил Аничкин. — Кроме нас, институтских, за несколькими столиками сидели «аутсайдеры», не имевшие к нам отношения посетители; всего в ресторане было человек сто восемьдесят или чуть больше.
— Сто пятьдесят семь клиентов, — уточнил Вадим Петрович, — плюс двенадцать официантов, восемь музыкантов и кассирша на двадцатом этаже.
— Итого сто семьдесят восемь душ, — быстро подсчитал Аничкин. — И в каждую из них вопль «Пожар!» вонзился, как кинжал. «Где пожар? Какой пожар? Горим!..»
10
Дальнейшая судьба двух «отважных разведчиков» сложилась так. Бросив на произвол судьбы столь любимого ими юбяляра, товарищей и обеих жён, они спустились вниэ на последнем лифте, поздравили друг друга с чудесным спасением и, смутно чувствуя, что в моральном плане выглядят не лучшим образом, стали изображать бурную деятельность: давали советы пожарным (пока те не выставили их за оцепление), звонили в 01, в различные и нисколько в этом не нуждавшиеся городские инстанции и т. д. Увы, это не спасло их от пренеприятнейших разговоров и дома и в кабинете директора. Что касается жён, то они в конце концов их простили — и детей жалко, и женское сердце отходчиво. Но Арбуз был неумолим. «В боевой обстановке я бы отдал вас обоих под трибунал, — заявил он. — Нынче и обстановка и времена другие, простимся по-хорошему, но с одним условием: не оправдываться и на бить на жалость! Иначе будем прощаться по-плохому».
Баринов подал заявление «по собственному желанию», а Курову срочно созванное профсоюзное собрание откаэало в доверии (прим. Нестерова-младшего).
В зависимости от темперамента, быстроты соображения, порядочности, чувства долга и других параметров, — продолжил он, — я бы разделил сто семьдесят восемь душ на три группы: одни мгновенно превратились в толпу и бросились к дверям, вторые охотно последовали бы примеру первых, но, скованные ужасом, примёрзли к своим стульям, а третьи — их было меньшинство — стали пытаться вносить в этот хаос разумный элемент. Саша, ты ближе к дверям сидел, добавляй.
— Классификация условная, но, в общем, справедливая, — согласился Ковальчук. — Не знаю, как бы все сложилось, если бы Баринов и Куров не подняли паники, но думаю, что мы успели бы поставить у двери кордон. А так туда рванулось человек тридцать-сорок, возникла куча мала, давка, Алевтине Павловне из вычислительного отдела вывихнули руку, кое-кому сильно помяли ребра… И вдруг те, кто успел проскочить к лифтам, рванули обратно, а за ними — клубы дыма, да такого омерзительного…
— Мы уже думали, что за дымом пойдёт огонь, — продолжил Аничкин, — но, к счастью, ошиблись. Потом, когда в институте выступал Чепурин, мы узнали, что в аэродинамической трубе, каковую представляет собой высотка, дым распространяется вертикально со скоростью восемь метров секунду, огню не так просто его догнать. Но тогда нас не столько интересовал механизм распространения дыма, сколько его количество и поразительно гнусный запах. Именно тогда, когда вместе с толпой, рванувшейся обратно, в зал хлынул дым, и началось светопреставление. По какому-то свойству памяти запечатлелись совершенно ненужные и несущественные детали, которые, однако, производили впечатление, да ещё какое! Так, напротив меня вдруг завизжала дама, фамилии которой я вам не назову, поскольку она является членом учевого совета..
— …и единственной в нем дамой, — уточнил Сергей Антоныч. — Плохи твои дела, Аничкин, проболтался, черВЫЙ шар от Беркутовой обеспечен.
— Предусмотрено, — отпарировал Аничкин. — Если Ольга и напечатает свой опус, то после моей защиты!.. Этот визг мощностью в один миллион децибелов, заразительный, как кухонная склока, был подхвачен другими слабонервными особами, а грохот стульев и падающей посуды, крики и ругань, стоны пострадавших да ещё напавший на всех кашель, будто мы одновременно подхватили коклюш, да ещё слезы из глаз от едкого дыма — все это создавало такое впечатление, будто мир взбесился и идёт ко всем чертям и нет такой силы, которая вернула бы его в прежнее состояние… Такая сила нашлась, но об этом чуть позже, сначала ещё об одной незначительной детали. Во время этого бедлама я, неспособный ещё к активным действиям, с растущим интересом и сочувствием наблюдал за попытками одного официанта удержать на вытянутых руках загруженный снедью поднос. Мне почему-то казалось, что этот парень чувствует себя не совсем уютно. Стоя на одной ноге (другую ему, видимо, отдавили), он то взывал к совести клиентов, которые носились вокруг него, как ракеты, то осыпал их проклятьями; его лицо, как должна написать Ольга, было искажено страданием и мукой невыразимой, он знал, что обречён, что рано или поздно его снесут, но профессиональная гордость заставляла держаться до конца. Когда я встал, чтобы ему помочь, меня пребольно толкнули в спину, я полетел, боднул его головой в живот, и бедняга, подломившись, тут же рухнул вместе со своим подносом.
— Так это был ты? — под общий смех угрожающе воскликнул Вадим Петрович. — Попался, голубчик! Тоня, — обратился он к официантке, — припиши этому клиенту за изничтоженные порционные блюда тридцатку. Вот тебе и «незначительная деталь»!
— А вы изменились в лучшую сторону, — польстил Аничкин. — Я имею в виду ваш лексикон. Когда я вас боднул, вы поименовали меня не голубчиком, а… — Аничкин пощёлкал пальцами, — нет, в присутствии дам… Однако весьма рад с вами познакомиться и спасибо за предупреждение: теперь я ни за какие коврижки не назову человека, который нанёс ресторану куда большие убытки! Но это потом, не буду отвлекаться. Обращая внимание на незначительные детали… гм, прошу прощения, Вадим Петрович! — я в дыму и суматохе не заметил самого главного: третья, наиболее уважаемая группа, о которой я имел честь говорить, уже начала действовать, а возглавил её не кто-нибудь, в лично Арбуз. У нашего Арбуза, к слову сказано, такой бас, что на его фоне даже баритон профессора Подрядухина кажется детской пищалкой… Я не обидел вас, Сергей Антоныч?
— Сказано нагловато, но, в общем, справедливо, — признал Сергей Антоныч. — Валяй дальше.
— И этот бас гремел: «Прочь от дверей! Саша, Толя, Илья — заслон! Эй, официанты, живы? Тащите сюда тряпьё, полотенца! Аня, собери салфетки со столов!»
— Я забыл сказать, что к этому времени вполне обрёл способность соображать. Под руководством Анны Алексеевны я собрал со столов дюжину салфеток и побежал к дверям — затыкать щели. По дороге меня толкали и сбивали с ног, кто-то заехал локтем в лицо, но я преодолел полосу препятствий и вручил салфетки Арбузу. А он был хорош! На нем был парадный, увешанный орденами китель, облитый соусом и заляпанный шпротами, а худое, высеченное из гранита лицо Арбуза украсила багровая шишка размером с куриное яйцо. Но в Арбузе проснулся командир бригады морской пехоты, глаза сверкали, бас гремел — отличнейший парень наш Арбуз! «Саша, Толя, — приказал он, — быстренько к лифтам, проверьте, не остался ли кто!»
Около Арбуза уже стояли несколько наших ребят, из тех, кто двигает вперёд науку на овощных базах, да ещё Гриша Косичкин из ансамбля со своими париями. Лёгок на помине! Гриша, ты какое задание получил?
— Спуститься по винтовой лестнице, разведать и доложить, — ответил Гриша.
— Анна Алексеевна взяла у официантов полотенца, — продолжил Аничкин, — смочила их нарзаном, обмотала нам головы и мы пошли к лифтам. Двери за нами, конечно, закрыли, а лифтовой холл задымлён и мы с Сашей поползли на четвереньках, внизу дыма все-таки поменьше. Все равно наглоталась, но обнаружили и втащили в зал Семена Петровича Козодоева из нашего отдела кадров, потом Арбуз снова послал нас искать, но больше никого не нашли. Хороший человек Семён Петрович, отзывчивый: когда его откачали, он нас с Сашей со слезами обнимал, век обещался не забыть, но уже через пару месяцев с его глазами что-то случилось и он перестал нас замечать.
— Клевещешь на хорошего человека, — возразил Ковальчук. — А кто тебя представил к выговору за два опоздания на работу? А кто пять лет подряд устраивает нам по блату отпуск в марте?
— Руку, ребята! — засмеялся Гриша. — На 20-м мы вытащили из кассы и внесли наверх очумевшую от дыма кассиршу, Раису Федоровну. Так она, когда отдышалась, хватилась за сумку, пересчитала деньга и завопила, что её наказали на полсотни, потом снова пересчитала и снова вопила, на этот раз четвертной не хватало. Ваш директор даже затрясся, вынул бумажник и сунул ей четвертную, только чтоб заткнулась… А на 19-й мы не прошли, повара на кухню не пустили, двери наглухо закрыли — дыма боялись.