Большой укол

Попов Михаил Михайлович

Без всякого удовольствия покалечил я этого человека и больше всего сейчас сожалею о том, что не дано мне возможности, хотя бы в одном случае из десяти, восполнять то, что мною отнято.

Путь на восьмой этаж, в эту однокомнатную квартиру, дался мне нелегко. По моему тяжелому телу текли потоки пота. Дыхание должно было успокаиваться, но не успокаивалось. Подошвы горели. Ко всему я не был полностью уверен, что проник в квартиру несчастного холостяка незаметно. Попытался во всех деталях восстановить в памяти последние час–полтора, но получившаяся картина меня не успокоила. Мне кажется, что никто не обратил на меня особого внимания, но ведь может

быть мне это только кажется. Кто знает, если они обратятся с телевизионным призывом к гражданам вспомнить, не попадался ли им утром такого–то числа, очень толстый человек, который…

Мой невольный хозяин — худой, лысоватый, очкастый дядечка, чем–то отдаленно напоминающий Роберта — вдруг как запрыгает, как затрясется на своем стуле, как завоет–завопит что–то страдательное! Кажется, только сейчас он понял, что слепота его, это не шутка, не временное затмение, что это надолго, равно как и всерьез. Из последних сил он рванулся, так, словно верил, что порвав веревки бельевые он порвет и путы темноты. Подвернув во время прыжка ножку стула, рухнул на бок. Больно ударился левым плечом, выругался вдоль паркета, гоня белые шарики тополиного пуха. Очки рухнули с его наморщенного носа и улетели под трельяж.

Я молча наблюдал за ним, не пытался заткнуть ему пасть, дабы его крики не привлекли внимание соседей.

Успокоился.

Под левым виском появилась темная лужица. Кровь? Нет, слезы. Глаза, разучившись видеть, не потеряли способности плакать.

— Ты еще здесь? — глухо спросил он и пуховые шарики затрепетали под столом, трельяжем и телевизионной тумбочкой.

— Здесь.

— Кто ты такой?

— Я не хотел причинить тебе… но по другому было нельзя.

— Чего было нельзя? Чего тебе от меня надо? — в его голосе появилась новая истерическая волна, но он погасил ее.

— Подними меня.

Взвыли покинутые мною диванные пружины, слепец вернулся в вертикальное положение.

— Одень мне очки.

Это требование показалось мне странным. Кряхтя, и заново покрываясь потом, я забрался рукою под трельяж и достал оттуда его окуляры. Старые, немодные, с толстыми стеклами. Минимум минус десять. Стало быть я лишил его лишь малой части нормального зрения.

— Одень.

Укрепив это допотопное устройство на бледной, как вымя мокрицы, переносице, я наконец понял чего он добивался — он хотел вернуть себе чувство собственного достоинства. Пусть он сам ничего не видит, но должен знать, что выглядит нормально.

— А теперь…

Не дав ему договорить, я положил свою ладонь на хрупкое плечо его зарождавшейся самоуверенности.

— А теперь ты будешь слушать меня.

— Кто ты такой?!

— Это ты вряд ли когда–нибудь узнаешь. Тебе достаточно понять, знать, что я могу сделать с тобой все, что угодно.

— Кое–что ты уже сделал, — злобно осклабился он.

— Вот и хорошо, что ты все правильно понял. Теперь отвечай на мои вопросы.

— А если я не буду?

— Буду делать тебе больно. Опять больно. Но надо терпеть эту боль. Глупо упорствовать. Я ведь не стану требовать от тебя государственной тайны.

— Моя работа не связана с государственной тайной.

— Кстати, где ты работаешь?

Он поерзал, поскрипел суставами стула.

— В одной фирме.

— Чем она занимается?

— Да всем. Торговая фирма. То рис, то картон. Кем я там работаю? Можно считать, что сейчас вместо замдиректора.

— Когда ты там должен появиться?

— Не позже одиннадцати.

— Слушай меня внимательно. —

Мои пальцы с каждым словом сжимали его плечо все сильнее, — я прибыл к тебе в гости на неделю или чуть больше. Если все закончится нормально, я расплачусь с тобой, тебе не придется нуждаться остаток жизни.

— Ты вернешь мне зрение? — тихо спросил он.

— Нет, этого я сделать не могу, но если ты не будешь мне мешать, то будешь жить лучше многих зрячих. Ты меня понял?

Он молчал.

— Ты меня понял?!

Он все молчал.

— Если ты попытаешься мне мешать, кричать, звать на помощь, стучать в стены соседям, я превращу тебя в Иова.

— В кого?

— Тебе будет очень, очень плохо, намного хуже, чем теперь. Ты меня понимаешь?

— Не понимаю, но верю.

— Слава Богу, ты начал хоть что–то соображать. Сейчас ты позвонишь к себе на работу и скажешь, что ты от них увольняешься. Насовсем. Попросишь, чтобы тебя больше не беспокоили, ты уезжаешь, понял?

— Да?

— Говори номер.

Набрав семь цифр, я приставил трубку к его уху.

— Говори.

Почему–то я был уверен, что он, едва услышав голос, кого–нибудь из знакомых завопит, прося о помощи, но произошло совсем по другому. Он тупо повторил мой текст, несколько раз кивнул в ответ на услышанные слова.

— Все? — спросил я.

— Все, — покорно кивнул он.

Сошло глаже, чем я рассчитывал. И это меня не обрадовало, есть какая–то заковыка в этой простой истории.

Сняв ботинки, я пошел в ванную.

— Послушай, где у тебя порошок?

— Какой порошок?

— Ванну помыть.

— Зачем? — в его голосе послышался новый ужас, интересно даже, что он себе вообразил?

— Чтобы ее взять.

— И у-унести? Тебе нужна моя ванна? Она что, золотая?

На этом мой первый разговор с этим кретином закончился.

5

Иван Рубинович Бубнов поселился на Северошахтинском вокзале. В старинном вагоне, когда–то использовавшемся сталинскими начальниками для своих поездок в глубинку. В Северошахтинске такой вагон, лет тридцать назад, навсегда отцепленный от правительственного каравана, сохранился. Музейной или мемориальной ценности он не представлял (хотя возил в своем чреве и Ворошилова и Микояна). Тем не менее местным железнодорожным начальством был взят под негласную опеку. Его подкрашивали, ремонтировали, держали внутреннее убранство в неприкосновенности. Настал день, когда у одного, современно мыслящего деятеля, появилась богатая мысль — использовать вагон в качестве стилизованного бордельчика. На пяток роскошных купе, не больше. Кухня в вагоне имелась, установить холодильник не представляло труда. Как здорово прокатиться по дымным и диким уральским предгорьям с самоваром, полным финской водки, поваляться втроем с симпатичной девицей и тенью какого–нибудь наркомана на мирно и мерно покачивающейся полке.

Идея была реализована.

Обогнув приземистое серое здание вокзала, миновав таинственное здание багажного отделения, Колпаков подошел к стоящему в роскошном тупике вагону. Тупиковый холм был превращен в клумбу, которая должна была изображать красное сердце пронзенное белой стрелой. Получилось не очень, но местные клумбоводы обещали еще постараться.

К висячей вагонной подножке вел бетонный трап, чтобы не испытывать терпение и сноровку гостей. В тамбуре стояла женщина в черной шинели с железнодорожными петлицами и допотопным фонарем с тусклою свечою внутри. Рядом детина, в кожанке и маузеровой кобурой на боку.