Большой укол
Шрифт:
Доктор лежал поверх нетронутой постели, размышлял и одновременно удивлялся тому, с какой легкостью выстраиваются в его сознании эти причудливые конструкции. Он отчетливо видел, насколько они сказочны и параноидальны. Наркотики, маньяки, изобретатели–убийцы, султаны–мечтатели. Все это было бы достойно ехидного осмеяния, когда бы не несколько живых картин, навсегда оставшихся в памяти. Порванные собственноручно рты, посиневшие от внезапного удушья лица, вонзенные себе в глотку ножницы… Так, мальчик уходил из под опеки Краснобельского кудесника.
182–206
Итак, пока бродит по окрестностям нехороший и всемогущий
Давила очень гордился этим своим изобретением. Несмотря на все свои успехи, а может и ввиду их, был уверен, что рано или поздно, его придут брать.
А, вообще, странная штука жизнь, вот он, самый богатый и сильный человек во всей округе (и не только этой), должен неделями скрываться у себя дома, за закрытыми шторами. Почему бы не послать все к чертову бесу! Как? Очень просто, можно взять и сказать этому пареньку, где находится его сестричка. Что такого особенного случится?! Рассердится мистер Локея? Да кто он такой, подери его дьявол?! Обидится? Ну и пусть обидится. Они сотрут в порошок строптивого, русского коммерсанта? Вполне возможно! И не только его сотрут, но и всю его семью? И это весьма вероятно. У них длинные руки? Очень длинные. Но как, как они узнают, что именно он, русский коммерсант, сообщил свирепому мальчику о том, где находится его кровиночка? Действительно, как? Ведь можно будет отбрехаться. Станут не доверять? Но на это чихать. Не–ет так нельзя. Это смешно и позорно. Нужно сделать так, чтобы было неопровержимо, чтобы однозначно, чтобы не осталось и тени сомнения, что это он профессор Давила навел на след. Что он такой вот парень, захотел и навел!
Легкой решительной походкой, кажется даже, чуть улыбаясь, человек в спортивном костюме вышел из дому. На парадное крыльцо. Собаки бросились к нему ластясь и поскуливая, но тут же остановились, оторопев отчего–то. Он прошел мимо них, не сказав ни слова. Светила преувеличенно накаленная луна, посверкивали кремниевые песчинки на аллее, ведущей к главным воротам, горели глаза у охранников, в тени забора и влажных, дышащих после дневного ливня, лип.
Профессор шел быстро, шел не оставляя сомнений в своих намерениях. Намерения эти удивили и ужаснули охрану. Он хотел выйти вон с территории усадьбы. Он сам неоднократно инструктировал их, как себя вести, если кто–то чужой, паче же всего юный толстяк, попытается проникнуть на территорию. Пусть под видом участкового милиционера, бомжа, притворяясь смертельно раненым и т. п. — не пропускать, стрелять на убиение.
Намекалось — толстяк этот опасен чрезвычайно, лучший стрелок из всех видов огнестрельного оружия. Несколько беспечных усадьб и особняков он взял в одиночку, изувечив десятки людей. Демонстрировались «забытые» генералом фотографии. Охранники привыкли верить своему шефу и находились на взводе.
Но ни разу, во время этих инструктажей не заходила речь о том, как им вести себя по отношению к нему, к хозяину. Что, если он захочет пойти прогуляться, особенно вот так, по вечерней поре.
Что это, моцион или самоубийство?
Спросить никто не решался, не таков был характер профессора, чтобы у него переспрашивали: в самом ли деле, он задумал совершить, то, что в данный момент совершает.
Одним словом (а на самом деле без единого) ворота отворились. Профессор вышел наружу и продолжил путь по асфальтовой дорожке меж деревьями и деревянными заборами соседних дач. Человек шесть охранников, на бегу пряча под одежду громоздкие свои игрушки, последовали за ним в некотором отдалении.
Скоро стало ясно, куда он направляется. Не больше, не меньше, как на танцы. Посреди дачного поселка имелся старинный пруд, обрамленный не менее старинными ветлами. Меж ветлами горел фонарь летнего ресторана, рядом с рестораном был устроен над водою деревянный настил, служивший местом плясок и тусовок местной молодежи. Под живую музыку. Летними вечерами было здесь романтично. Можно было свешиваться через перила, следить за поведением лунной дорожки в воде или блевать.
Давила не стал делать ни того, ни другого. Стоял как раз перерыва между двумя плясками. Молодежь отдувалась, покуривала по углам, немного сквернословила. Бросали бутылки «кто дальше», дробя лунную линию. В общем, вела себя, как молодежь. Профессор подошел к первому попавшему парню и, чуть толкнув его в потную спинку, сказал:
— Остров Бегуин, Аврилакский архипелаг.
Потревоженный обернулся.
— Че? Че?
— Остров Бегуин, Аврилакский архипелаг.
— Те че надо, дед?!
Профессор уже проскользнул дальше. Парни в плащах с оттопыренными карманами ломились вслед за ним, к центру поплавка.
— Бегуин, Бегуин, запомни, Бегуин, в центре Аврилакского архипелага, — настоятельно сообщал профессор высокой кобылице с прыщавым лбом.
— Чего, чего? — честно силилась она понять.
— Удивительный остров, климатический феномен, не климактерический, а климатический, девушка. Там дожди выпадают всего лишь несколько раз в году. Бе–гу–ин!
Пока девица соображала, как ей поаккуратнее отшить по–спортивному одетого психа, он сам двинулся дальше. Теперь он не задерживался подолгу у каждого. Бросал одно слово.
— Бегуин, — или два, — Аврилакский архипелаг.
Охранники рассредоточились по танцплощадке, которая начала догадываться, что стала центром какого–то странного события. Парни в плащах сильно толкались, это всех злило, но пока еще никто не решался возмутиться открыто. Солист здешней группы, кажется Толик по имени, произнес в микрофон:
— Эй там, дорогие гости…
Эти слова решили его судьбу. Профессор бросился на голос микрофона и стал вырывать его у Толика, тот сдуру не отдавал, он даже толкнул агрессора.
— Нажрался дед, вали отсюда. — Страшный профессиональный удар прервал его речь и началась речь «деда».
— Бегуин, Бегуин, Бегуин, Аврилакский архипелаг. По слогам: Бе–гу–ин, Ав–ри–лак-ский.
Местные парни стали гудя, обступать танцплощадку, свирепея и разогревая друг друга. Плащи окружили безумного диктора и вытащили на свет электрический и лунный содержимое карманов. Вид оружия подействовал на толпу отрезвляюще. Стало тихо–тихо. Только профессора продолжал нести свою галиматью, а Толик, скуля, собирал зубы под барабанами. Речь профессора явно угасала, распадалась на слоги, буквы.