Бомарше(Beaumarchais)

де Кастр Рене

«Я улыбнулся, – ответил ему Бомарше, – когда до меня дошла высокая хвала, которую вы мне воздаете, заявляя, будто меня легче легкого облапошить. Быть облапошенным теми, кому оказал когда-то услугу – от венценосцев до пастырей, – значит быть жертвой, а не простофилей. Даже ради сохранения всего того, что отнято у меня неблагодарной низостью, я не согласился бы хоть раз вести себя иначе. Это мое кредо. Личные потери меня не слишком трогают, но урон, наносимый славе и благоденствию отчизны, переворачивает мне душу. Когда мы совершаем ошибку, я по-детски злюсь и, пусть я ни на что не годен и мои услуги никому не нужны, это не мешает мне строить по ночам планы, как исправить глупости, содеянные нами днем…»

Скорее всего Бомарше просто

хорохорился. На самом же деле его одолевала ностальгия: прежний режим стал казаться ему совсем не таким плохим, и он начал думать, что напрасно так резко критиковал его когда-то. Он сожалел о роспуске Французской академии, членом которой всегда мечтал стать, страдал из-за потери своего состояния, ему надоела каждодневная борьба за существование. Но больше всего он сожалел о том, что старость вынуждала его отказаться от всех тех удовольствий, что дарила ему жизнь, первыми среди которых были любовь и красота.

Не только его собственная юность превратилась в отдаленное воспоминание: в 1798 году ушла из жизни Жюли – любимая сестра, милая его Бекасс, самый давний и дорогой друг и свидетель счастливых дней молодости. В этой семье, где одинаково обожали и драму, и комедию, смерть сестры, часто помогавшей брату в его творчестве, оказалась обставленной, словно театральное действо.

Весной 1798 года, когда уже начали проклевываться первые цветы, мадемуазель де Бомарше заболела. Эта женщина, всегда такая отважная, такая набожная и такая жизнерадостная, не хотела, чтобы ее оплакивали. До последнего мгновения она оставалась веселой и буквально перед самой смертью нашла в себе силы утешить брата, сочинив шутливые куплеты:

Я продаю себя за грош.

Не стану торговаться;

Я пролаю себя за грош,

Всяк покупатель мне хорош.

Могу дешевле уступить,

Коль вам захочется купить:

Я продаю себя за грош,

Зачем мне торговаться?

В том же стиле Бомарше тут же сочинил ответ:

Слишком низкая цена,

Ты ошиблась, дорогая,

Слишком низкая цена –

Публика удивлена.

Что ж, начнем аукцион,

Будет скряга огорчен.

Для начала,

Чтоб ты знала,

Десять тысяч мы дадим.

Только это слишком мало.

Десять тысяч мы дадим

И мильон в придачу к ним.

Присутствовавшие при этой сцене друзья подключились к игре, каждый стал добавлять от себя по куплету к этой песенке, но еще до того, как ее успели закончить, Жюли отошла в мир иной. Как истинный писатель, продолжавший, кстати, отстаивать интересы своих собратьев по перу перед властями, Пьер Огюстен тщательно записал слова и музыку этих куплетов и снабдил их следующим комментарием:

«Поистине – это лебединая песня и лучшее доказательство стойкости и прекрасного спокойствия души».

Всего на год пережил он свою горячо любимую сестру, чья нежная забота часто помогала ему в самые трудные моменты и чьего положительного влияния и сочувствия ему будет так не хватать в последние дни его жизни.

Дело в том, что, продолжая сочинять мемуары на самые разные темы: о недопустимости пребывания останков маршала Тюренна среди скелетов животных в Музее естественной истории, о соединении морей и океанов путем рытья каналов, о воздухоплавании на воздушных шарах, о наказании убийц полномочных представителей Франции в Раштадте и т. д. – в апреле 1799 года он опубликовал весьма дерзкое открытое письмо о Вольтере и Иисусе Христе, в котором позволил себе резкую критику христианства и восхваление безбожия. Жюли вряд ли бы позволила распространить подобное произведение брату, когда-то взявшему на себя миссию привести священника к смертному одру принца де Конти и еще совсем недавно просившего новые власти увеличить количество служб в церкви Сен-Поль.

А ведь еще до публикации этого неуместного письма, с восторгом встреченного несколькими общеизвестными безбожниками, но не принятого

многими другими людьми, в том числе и Дюпоном де Немуром, Бомарше писал Тевено де Моранду, которого трудно было назвать моралистом:

«Мне не нравится, что в своих философских рассуждениях вы утверждаете, будто единственное будущее, которое нам предначертано судьбой, – это гнить в могиле; но наша плоть, которая будет гнить, это не есть мы; да, плоть, видимо, должна погибнуть, но создатель столь прекрасного произведения сделал бы его недостойным своего могущества, если бы не сохранил от него хотя бы частицу той великой силы, которой он позволил подняться до высот познания. Мы часто беседуем о нашем неведомом будущем с моим братом и другом Гюденом, заключение наше таково: давайте хотя бы заслужим, чтобы это будущее было хорошим; и ежели оно будет таковым, значит, наш расчет был верен, ну а ежели нам предстоит обмануться в столь утешительной надежде, то наше самосовершенствование в процессе подготовки к этому будущему посредством безупречной жизни тоже может быть безмерно сладостным».

Что это, если не знаменитый довод Паскаля о существовании Бога, облеченный в материалистическую форму? Итак, мы видим, что до самого конца Бомарше находился во власти противоречий. Кто знает, в чем он был настоящим: в богохульстве или в смиренном признании довода Паскаля.

А дни шли своим чередом в том ритме, который Бомарше описал так: «Утром я рассудительный философ, после обеда – отяжелевший метафизик, предающийся своим туманным умствованиям, а вечером – пылкий поэт».

Вечером 17 мая 1799 года Бомарше был необычайно весел; он пригласил на ужин друзей и забавлял их воспоминаниями о своей юности. Примерно в десять часов Гюден ушел к себе, а Бомарше сел играть в шашки со своим другом книготорговцем Босанжем. Около одиннадцати часов он нежно поцеловал жену, которая плохо себя чувствовала, и попросил своего старого камердинера разбудить его завтра пораньше.

Когда на следующее утро, 18 мая 1799 года, слуга открыл дверь в спальню Бомарше, тот лежал «в той самой позе, в какой накануне отошел ко сну». Но он никогда больше не очнулся от этого сна, во время которого его настиг апоплексический удар. Он ушел из жизни, даже не осознав этого и, видимо, не испытав никаких мучений. Горе его близких было безграничным.

«Наша потеря невосполнима, – писала г-жа де Бомарше, – мужчина, рядом с которым я провела двадцать пять лет своей жизни, ушел из нее, оставив мне лишь бесполезные сетования, горькое одиночество и воспоминания, которые всегда будут со мной. Он умел великодушно прощать и легко забывал оскорбления и дурные поступки. Он был хорошим отцом, преданным и полезным другом и прирожденным защитником всех, кого в их отсутствие ругали при нем. Будучи выше мелочной зависти – обычного явления в литературной среде, он наставлял своих коллег, всех их поддерживал, помогал им деньгами и советами. С философской точки зрения его кончину можно рассматривать как милость: он ушел из этой тяжкой жизни, вернее, она ушла из него без скандалов, без боли, без щемящей тоски из-за горестного расставания со всеми, кто был ему дорог. Он ушел из этой жизни помимо своей воли, так же, как когда-то вошел в нее».

Г-жа Деларю была беременна, и близкие с величайшей осторожностью сообщили ей о смерти ее обожаемого отца, памяти которого она навсегда осталась верна.

В соответствии с его желанием Бомарше был похоронен в саду возле построенного им прекрасного дворца, в котором он провел свои последние годы. Гюден не смог справиться с волнением и произнести написанную им надгробную речь, посему ее читал Колен д’Арлевиль, также большой друг усопшего.

Место, выбранное Бомарше для вечного сна, недолго прослужило ему пристанищем, поскольку из-за градостроительных работ, предпринятых в 1822 году, его прекрасный сад был срыт. Через то место, где когда-то находилась могила Бомарше, сейчас проходит бульвар его имени, а останки отца Фигаро покоятся на кладбище Пер-Лашез.