Бомарше(Beaumarchais)

де Кастр Рене

По всей видимости, Бомарше не упустил представившегося ему случая и, воспользовавшись всеобщим к себе расположением, смог снять большую часть замечаний, высказанных ему предыдущими цензорами.

Итак, больше не оставалось причин для отказа в публичном показе пьесы. Пытаясь добиться у Людовика XVI письменного разрешения на ее постановку, самые ловкие из его придворных убедили короля в том, «что пьеса сама провалится, и он, таким образом, окончательно от нее избавится». Но вообще-то подобный аргумент был уже лишним, поскольку Людовик XVI, по своей обычной привычке, оправившись от приступа упрямства, был согласен на любые уступки. «Вот увидите, – бросил он, – Бомарше поверят больше, чем министру юстиции!»

Надо

заметить, что снятие запрета на пьесу вполне согласовывалось со здравым смыслом, поскольку вся эта возня вокруг «Женитьбы» только излишне будоражила публику.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы после разрешения короля, полученного в марте 1784 года, спектакль вышел наконец на сцену, ведь Бомарше, несмотря ни на что, не прекращал репетиций «Женитьбы Фигаро», которой, по его собственному мнению, гораздо больше подходило название «Безумный день».

Менее чем за три недели спектакль был доработан, и премьеру назначили на 27 апреля 1784 года. Этой дате суждено было стать одной из самых знаменательных в истории французского театра в целом и самой знаменательной – в истории театра XVIII века.

Подобного стечения народа Франция не увидит до 25 февраля 1830 года, когда такое же столпотворение произойдет в связи с постановкой «Эрнани».

Триумф этот ознаменовал пик карьеры Бомарше, но и – увы! – стал началом ее заката.

Глава 40ТРИУМФАЛЬНЫЙ ГОД (1784)

Хроники, газеты, мемуары XVIII века сохранили для нас рассказы о премьере «Женитьбы Фигаро» и отзывы об этой пьесе.

Уже с утра 27 апреля 1784 года огромная толпа начала осаждать двери «Комеди Франсез». Лучше всех хронику этого знаменательного дня передал в своих мемуарах актер этого театра Флери:

«К одиннадцати утра герцогиня де Бурбон прислала своих выездных лакеев в очередь за билетами в кассу театра, которая открывалась лишь в четыре часа дня. Г-жа д’Оссен обуздала свой норов и вела себя со всеми крайне учтиво, пытаясь добиться, чтобы ее пропустили. Г-жа де Талейран, вопреки своей репутации, заплатила за ложу тройную цену; кухарки давились в очереди рядом с трубочистами, работая локтями и тесня друг друга; в конце концов толпа смяла охрану, вышибла двери и ворвалась внутрь, не переставая давить и душить друг друга.

А внутри театра разыгрывался другой спектакль: звенели тарелки, стучали вилки, оглушительно стреляли пробки открываемых бутылок. Наш храм искусства превратился в кабак! Человек триста обедали в актерских уборных, чтобы не оказаться в толчее к моменту открытия дверей; тучная маркиза де Монморен едва умещалась в прелестной, но тесной уборной м-ль Оливье, изящная г-жа де Сенектер во всей этой неразберихе осталась без еды, и пришлось обратиться к Дезессе, чтобы ей дали хоть что-нибудь „заморить червячка“. А зал! Какое там собралось общество! Смогу ли я перечислить всех знатных господ, благородных дам, талантливых артистов, прославленных авторов и сказочных богачей, которые там находились? Что за роскошный цветник в первых ложах! Красавица принцесса де Ламбаль, принцесса де Шиме, беспечная г-жа де Лааскюз… Острая на язык маркиза д’Андло, несравненная г-жа де Шалон… Прелестная г-жа де Бальби, еще более прелестная г-жа де Симьян, г-жа де Лашатр, г-жа де Матиньон, г-жа Дюдренанк, и все в одной ложе! Кругом все сверкало, зрители приветствовали друг друга. Мелькание обнаженных рук, мраморных плеч, лебединых шеек, бриллиантовых диадем, лионские шелка, голубые, розовые, белые – словно радуги трепетали вокруг. Все взволнованно переговаривались и улыбались, сгорая от нетерпения и не переставая либо восторженно аплодировать, либо гневно поносить. И все эти страсти для Бомарше и из-за Бомарше».

Это зрелище кажется еще более волнительным,

когда знаешь, что за ним последует: все это рафинированное общество, собравшееся в зрительном зале, доживало свои последние, счастливые и беззаботные дни; эти нежные шейки, увитые, украшенные жемчугами или каскадами бриллиантов, скоро ощутят на себе прикосновение топора Сансона; эти сверкающие драгоценностями женщины и одетые в расшитые камзолы мужчины, беседующие друг с другом, смеющиеся и рукоплещущие, присутствовали на похоронах старого мира. «Никогда бы не подумала, что это так забавно – смотреть, как тебя заочно вешают», – остроумно прокомментировала это событие актриса Гимар, чьи слова я уже цитировал в предисловии.

Словно боясь находиться на виду, Бомарше скрылся в задернутой занавеской ложе и оказался в компании аббата де Калонна, брата главного контролера финансов, и аббата Сабатье де Кастра. В этом укромном уголке счастливый автор смог насладиться своим триумфом и оценить масштабы своей популярности. Бывают минуты, за которые можно отдать всю оставшуюся жизнь. Бомарше переживал в тот момент нечто подобное: никогда больше у него не будет повода так радоваться, как в тот знаменательный день, который вознес его на такую высоту, что оттуда был лишь один путь – вниз.

На следующий день в газетах, описывавших столпотворение на спектакле, появились даже сообщения о том, что в давке погибли несколько женщин. Истиной было то, что зрительный зал был переполнен: премьера «Женитьбы» установила абсолютный рекорд по сборам «Комеди Франсез» за весь XVIII век: касса продала билетов на 5700 ливров.

Самым лучшим комментарием к этому незабываемому событию являются отзывы современников Бомарше:

«Стиль диалогов „Женитьбы Фигаро“, – писал Гримм Дидро, – очень напоминает стиль „Севильского цирюльника“; главное в них – меткое высказывание; ответ там частенько единственный повод для вопроса; это меткое выражение порой всего лишь игра слов, переиначенная пословица или дурного вкуса каламбур… Никогда еще ни одна пьеса не привлекала столько народу в „Театр Франсе“; весь Париж хотел увидеть эту знаменитую свадьбу, и зрительный зал оказался полон в ту же минуту, как только его двери открылись для публики, при этом зал смог вместить едва ли половину тех, кто осаждал его с восьми часов утра; многие прорывались туда силой, швыряя деньги швейцарам. Даже ради королевских милостей наши молодые господа не шли на такие унижения и не проявляли попеременно столько дерзости или услужливости, как ради того, чтобы получить место на премьере „Фигаро“; не одна герцогиня почла за счастье сидеть на балконе, где порядочным женщинам обычно не место, на убогом табурете рядом с м-ль Дюте, м-ль Карлин и иже с ними».

Аналогичный отзыв находим в письме модного тогда критика Лагарпа к великому русскому князю, имя которого он спрятал за инициалами S.A.I.: «Когда открылись кассы театра, началась такая толчея, что в ней задавили трех человек. Это на одного больше, чем погибло из-за Скюдери, ведь, как известно, на премьере его „Тиранической любви“ затоптали двух швейцаров. Чем больше успех у „Женитьбы Фигаро“, тем больше гадостей говорят о ней, а кроме того, у Бомарше слишком много врагов, чтобы можно было обойтись без эпиграмм».

И действительно, они не замедлили появиться; уже на пятом представлении галерка и партер были усыпаны листовками довольно язвительного содержания, автором которых был, скорее всего, один из цензоров пьесы академик Сюар. Вот этот текст:

В этой постыдной пьесе каждое действующее лицо

Это персонифицированный порок во всем своем уродстве.

Бартоло представляет нам скупость;

Альмавива – соблазнитель;

Его нежнейшая половина – неверная жена;

Лакей – пошлый вор;