Бомба в голове

Яркий солнечный свет, проникавший по утрам в комнату, большим прямоугольным пятном ложился на стену напротив. На ней висела репродукция под стеклом, и отражённые сочные блики в течение получаса неминуемо проползали по голове больного. Отвернувшись, в сотый раз приходилось изучать замысловатый рисунок обоев. Он снова просыпался в полной растерянности и, пока игривые потоки фотонов гладили темя и затылок, блуждал в потёмках сознания, с огромным трудом приоткрывая дверку в реальность, прилагая неимоверные усилия, чтобы понять картину окружающего его мира.

Воздух подрагивал, новое утро, нарождавшееся добрым светом, привносило мир и спокойствие. Те далёкие отвлечённости, что терзали его накануне, казались надолго забытыми и вообще потусторонними, в чём он пытался убедить себя всякий раз, как только обнаруживал, что страхи его связаны лишь с тёмным временем суток, если не совершенно надуманные.

Палата была двухместной. В другом углу лежал сосед, который вообще ничего не соображал, таких здесь было много. Доктор с сожалением сообщил, что в раздельные помещения положить их не может и, поскольку поведение обоих не вызывает опасений, вполне допускает их соседство. Больной этот тихий, мешать ему не будет, однако за ними на всякий случай намерены присматривать – так надёжнее. Впрочем, заверения доктора о безучастности данного субъекта к событиям оказались несколько опрометчивыми: сосед действительно смотрел на всё пустым, отрешённым взглядом, но имел свойство подолгу приставать и вёл себя довольно нудно. Насколько он помнил, они были вместе с самого начала. Провалы памяти, когда реальность вдруг куда-то уплывала, случались раньше довольно часто. Сквозь сон он чувствовал, будто кто-то кричит и угрожает ему и его славный сожитель при этом обязательно попадается ему под руку, отчего летаргическая отрешённость того казалась теперь странной, чуть ли не наигранной. Если тот видел когда-то его возбуждение, смотря в упор предметно, почему сейчас в тех же самых глазах не случается обнаружить ни одной искры интеллекта?

Потихоньку жизнь наполнялась содержанием. Он вспоминал, где находится, вспоминал, сколько нудных часов проводил в бестолковом торчании у окна и в коридоре, и, однако, чувствовал, что не может отдать себе отчёт, чем занимался в течение довольно продолжительных периодов времени. Не то чтобы они выпали из головы вообще, какая-то связь с внешним миром существовала. Но припомнить досконально своё «я» в такие моменты не удавалось. Даже вообще определить, когда заканчивался сон и начиналось пробуждение.

В коридоре послышался шум, возвещающий о начале повседневной больничной суеты. Правда, сама суета здесь вовсе не означала какие-то разговоры и перемещения пациентов и не включала в себя ничего осмысленного с их стороны. Кто-то передвигал стулья, кто-то заглядывал в комнату, ворчал или корчил рожи, но всё это не вызывало ровным счётом никакого интереса, поскольку заранее было известно, что в речах этих, вскриках, вопросах и угрозах отсутствует всякий смысл и никакое событие ни в какое из последующих мгновений не способно будет придать им дополнительный оттенок. Ощущение твёрдой основы в сознании большинства обитателей клиники, при которой они понимали бы, что делают, отсутствовало напрочь. Всякое сиюминутное подключение внимания способно было только запутать отученные от серьёзной работы мысли. Поэтому лучше было вообще забыть о существовании здесь жизни, о характерах и поступках людей, не реагировать на их нескончаемую возню, не утруждать себя поиском причин страдальческой гримасы какого-нибудь психа, а погрузиться в небытиё, некое состояние сосредоточенного медиума, при котором движение, сидение и стояние равносильны спокойному естественному сну, в мягкой постельке под тёплым одеялом, полёту простой безмятежности удалённого от мирских забот ребёнка.

В восемь часов приходила сестра, перемещаясь по комнате в строго заданных направлениях и производя несколько традиционных, вероятно, заученных до автоматизма действий. Она раздвигала на окне шторы, трогала графин с водой и обмахивала тряпкой подоконник. Затем, не обращая на них внимания, тихо удалялась, не оставив никакого намёка на реальный эффект своего присутствия. Невольно на ум приходила мысль, что ей просто необходимо было удостовериться, что они на месте, никуда не сбежали, не умерли и с ними не произошло за ночь ничего экстраординарного. Больше её визит, похоже, не имел никаких целей. Если невзначай он встречался с ней взглядом, даже когда смотрел на неё в упор, она воспринимала его как застывшее каменное изваяние, не отличающееся живым интересом к окружению, словно он бездушный истукан, который можно было отключить от внешнего мира простым поворотом ручки, как телевизор. Вероятно, ей и в голову не могло прийти, что её могут здесь о чём-то спросить или просто перекинуться с ней парой незначительных фраз. Выработанные в ней навыки невосприятия здешних больных в принципе – только по долгу службы, который она ограничила минимумом необременительных для себя обязанностей, – прочно въелись ей под кожу, до того даже, что одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, что это совершенно чужой для вас человек. Если же её уха касалось какое-нибудь произнесённое вами слово или вполне членораздельная просьба, она смотрела на вас с таким изумлением, будто заговорило какое-то доисторическое животное, а язык его изначально неизвестен никому на свете. Даже раздражаясь, она никогда не имела в виду вас. Это было какое-то тихое раздражение, притом что, будучи достаточно энергичным человеком, она при желании никому не давала спуску.

Однажды он попробовал вызвать в ней некое подобие добрых чувств, подняв оброненный ею пустой флакон и улыбнувшись. Она не ответила взаимностью, которая так и напрашивалась в данной ситуации. Тем более стало обидно, что её чёрствость определённо выглядела демонстративной.

Он повернулся лицом к соседу. Тот по-прежнему лежал пластом, уткнувшись в подушку, так что вызывало опасения его самочувствие: насколько легко ему было дышать? Но нет, по мерному вздыманию тела, совместно почему-то с ягодицами, можно было заключить, что с этим всё в порядке – больного до сих пор одолевает глубокий сон.

В палату влетела дежурная по этажу:

– Мальчики, подъём! – Она отдёрнула край одеяла у его изголовья. – Все уже давно встали, а вы до сих пор в постели! Скоро завтрак.

Она так же быстро умчалась, чтобы то же самое сказать в других палатах. Её слова были хорошо слышны по всему этажу.

В коридоре уже вовсю шаркали и стучали, кто-то монотонно бубнил у них под дверью. Он поднялся, чисто механически проследовав в ванную комнату, и замер у зеркала, чтобы в тяжёлой борьбе мыслей вспомнить наконец, для чего туда пришёл.

Тонкая струйка воды, когда он коснулся её, вызвала повторное оцепенение. Нет, решительно незачем было делать то, что не вызывало никакого удовольствия. Какой необходимостью был вызван каждодневный ритуал мочить руки и лицо, жертвуя для этого занятия своим душевным спокойствием? Его раздражала заключённая в утреннем умывании какая-то глупая условность, и, лишь вспоминая, что раньше он делал это постоянно, вполне осознанно, глубоко удовлетворяясь охватывающей его при этом бодростью, успокаивался окончательно, как будто даже внутренне преображаясь, словно и не было только что желания разбить раковину стулом.

Освежённый влагой, трезвел взгляд, вроде бы даже чётче стали выглядеть предметы. Он снова обнаруживал неоспоримую пользу умывания, тут же и терзаясь муками забывчивости, словно осознавая своё минутное опьянение. А сколько таких помутнений рассудка, в которых он теряет реальность, могло ещё быть?

Медленно выполнив то, что необходимо было сделать, он вернулся в комнату и обнаружил, что сосед сидит на кровати, тупо уставившись в одну точку и почти не моргая.

«Вот ведь человек. Ему, наверное, ничего не мешает. – На мгновение больного охватила растерянность. – Думает ли он? Если думает, то его выдержке можно позавидовать».