Бомба в голове
Шрифт:
За соседом обычно ухаживали, но сегодня никто не приходил. Возможно, это обстоятельство и вызвало у того обеспокоенность. Однако вид его ни о чём не говорил вообще. Застывшая фигура и пустые стекляшки глаз характеризовали этого лунатика как абсолютно отрешённое от мира существо. Его везде нужно было водить и ко всему подталкивать, иначе он так и помер бы, не в состоянии сообразить о самых насущных своих потребностях.
Слабый отголосок жалости к субъекту, который ничего не мог делать самостоятельно, не позволил ему оставить человека одного. Он подхватил его под руки и заставил подняться:
– Пойдём со мной. Не бойся, я рядом. Я тебя провожу.
Сосед на это никак не отреагировал, однако слабыми шажками поплёлся-таки вперёд, увлекаемый напарником в сторону туалета.
– Вот так, осторожнее. Разве можно лежать, ничего не соображая? Так всю жизнь пролежишь
Он впервые проявил участие в отношении этого несчастного, ещё недавно сам не обладавший способностью ориентироваться в пространстве. Ему вдруг отчётливо захотелось помочь соседу, всем сердцем. И такой радостью откликнулось в душе доносящееся из туалета слабое журчание, когда тот сподобился наконец справить там малую нужду, что ему захотелось рассказать об этом любому встречному. То было счастьем – осознать результат помощи ближнему, хоть она и явилась совсем незначительной и не была, возможно, такой уж необходимой.
Он плохо помнил, как сюда попал. Туманное представление о том злосчастном спектакле, который разыгрался в стенах научной лаборатории, обрывки каких-то выкриков, угроз, безумное поведение его сотрудников – всё это смешалось воедино, превратившись в голове в полнейшую кашу. Плотной пеленой закрылись не только недавние события, но и отдалённые горизонты жизни, заставив подозревать, что обычное недовольство его окружением имело слишком резкую форму проявлений постоянно. Теперь его запросто можно было вывести из равновесия, напугав рассказами о буйном помешательстве, присовокупив туда, наверное, то, чего и не было вовсе, и слепив из домыслов ужасную историю. Он давно никому не верил, относясь с подозрением к любым попыткам осветить в его памяти прошлое. Он противился встречам с друзьями и собеседованиям с психиатрами, которые донимали его постоянными тестами, словно рассказывая в доверительных интонациях ребёнку, как отнимут у него вкусную конфету. Как же он возненавидел их, здешних психиатров! И ненависть эта, похоже, не была беспочвенной. Такая данность, первая здравая мысль, пришедшая ему в голову, когда он стал отличать чёрное от белого, клетки от полос, ввела его в ступор, заставив тут же глубоко уйти в себя, и он подсознательно ощутил признаки того ужаса, который привёл его в нынешнее место пребывания.
Теперь же, будто в противоположность сделанным открытиям, хотелось больше позитива, и он интуитивно почувствовал, как этого можно достичь. Он помог соседу надеть халат, вернее, настоятельно посодействовал тому просунуть в рукава руки, затянув на его поясе кушак, и они вышли вдвоём в коридор.
Это было самое оживлённое место в клинике. В одном его конце находилась столовая, в другом – просторное фойе с мягкой мебелью и телевизором – что-то вроде общественной гостиной. У большинства больных состояние покоя не соответствовало приглушению их моторных функций. Они жестикулировали, говорили, неосознанно двигались, отчего их местом пребывания в каждый конкретный момент времени мог быть любой закоулок здания, поэтому в коридоре практически всегда кто-нибудь находился. Правда, за пределы этажа, за исключением летних прогулок, им выйти не давали.
У дверей им тут же повстречался Счетовод, как его тут все называли, который на протяжении многих дней вёл трудную работу по умножению и делению вслух огромной вереницы чисел. Причём, если задаться целью, можно было установить, что вычисления он производит с абсолютной точностью, возвращаясь через несколько шагов к полученным ранее результатам и подставляя их в новое выражение. Говорили, что за всё время пребывания здесь он уже выполнил в голове несколько сотен тысяч операций, добравшись до десятизначных чисел.
Парень скривил рот, скрючил в напряге пальцы; он выглядел очень отстранённым. Кроме того, у него было сильное косоглазие на оба глаза, и, обращаясь к нему, никто не знал точно, в какой глаз ему смотреть: оба взгляда были направлены мимо вас. Он блуждал в прострации, хотя доктор неоднократно подталкивал его, пытаясь направить его мысли на рассмотрение конкретных бытовых вопросов. Доктор всегда советовал больным помогать друг другу, поощряя интересы и внимание собеседника. В частности, чтобы вывести этого парня из цикла, требовалось настойчиво пытаться вовлекать его в самые простые разговоры. Наверняка ведь в его подсознании ещё остались где-то реальные образы и переживания, возможно, даже те, что спровоцировали клинический синдром. И если девяносто девять из ста адресованных ему реплик пропускались мимо ушей, то какой-нибудь самый незначительный нюанс поведения или оттенок речи мог заставить его заново пережить глубоко забытую драму, запустив тем самым прежний механизм жизнедеятельности.
Однако, что касалось данного субъекта, любые попытки заговорить с ним уже давно не давали никакого результата. Здороваться с парнем было бесполезно – он всё равно ответил бы двузначной степенью какого-нибудь числа, – и они проследовали мимо.
Мелко шаркая, его знакомый плотно вцепился ему в руку и будто даже с какой-то целеустремлённостью тянул вперёд. Из-за поворота вынырнула старшая сестра:
– Канетелин, почему сосед без присмотра?
Вопрос прозвучал так, словно в этом был виноват он лично, а его присутствие рядом с больным ни о чём не говорило. Вскрывать недоработки персонала клиники вопросом не по адресу было в её стиле. Впрочем, он её не понял, не зная, как в данном случае правильнее поступить: пропустить её слова мимо ушей, отвернувшись в сторону, либо промямлить что-либо двусмысленное, как у него выходило – он это чувствовал – в других случаях. В результате получилось ни то ни сё: он засунул свободную руку в карман и неопределённо присвистнул. Вышло как-то слишком вызывающе.
Сестра ничего не приняла на свой счёт. Само собой разумеется, она относилась к нему так же, как и ко всем остальным, среди которых попадались откровенные идиоты. Разбираться в тонкостях болезней, равно как и в тонкостях души, было не её делом.
Соседа у него забрали через несколько минут. Когда они пришли в столовую, того посадили за стол и кормили из ложки, как малыша. Он делал всё, что его просили, в отличие от других, которые, находясь в достаточно людном помещении, теряли спокойствие, всё время подозревая, что за ними кто-то наблюдает, или наблюдали сами. Процесс поглощения пищи многих не интересовал, хороший аппетит здесь вообще был из разряда нонсенсов. Кто-то размазывал по тарелке кашу или спал с открытыми глазами, собираясь с далёкими мыслями перед обременительной трапезой. Один косился по сторонам, работая челюстями украдкой. Ему казалось, наверное, что он и не ест вовсе, а выполняет шпионскую миссию. Причём антураж столовой, заполненной потенциальными врагами, доводил его до такой степени напряжения, связанного ещё и с полным выпадением из памяти собственно задания, что его беспокоил любой шум, производимый посетителями как вблизи его, так и в дальних углах помещения. В связи с этим готический хохот какого-то бедолаги, которому показались очень смешными гримасы за столом напротив, вывели этого тайного агента из себя, он рванул рукой за отворот пижамы и с корнем вырвал на ней пуговицу.
«Неужели я так же доставляю всем неудобства? – думал наш герой, держа в кулаке ложку. – Они не различают меня, но уже не любят, как и всякого, оказавшегося по недоразумению рядом. Им улыбаешься, но они не воспринимают тебя как личность – ты для них просто ходячее настроение, причём не самое лучшее, по всей видимости, настроение».
Словно в подтверждение этих мыслей, смеявшийся заплакал – видимо, ему ответили на его весёлый оскал недружелюбно. Утренняя бодрость совсем потеряла смысл. Атмосфера казённой заботливости среди кучи проблем, которую представлял из себя каждый обитатель клиники, вновь удушила его в своих объятиях.
«Как беспокойно. Почему, всего лишь поглощая завтрак и выпивая чай с бутербродом, приходится морщиться, будто это самое неприятное занятие в твоей жизни? И почему невозможно сделать это в спокойной обстановке? Они все так мешают. Ведь некоторым приносят еду прямо в палату, хотя по виду они не хуже и не лучше меня».
С некоторых пор сквозь туман безумия к нему стали возвращаться вполне чёткие, здравые мысли, и первые понятия, которые полноправно начал генерировать мозг, касались его отношения к окружающим. Он стал замечать убогость больных, что приводило к невольному от них отдалению, поскольку сам он, подспудно подозревая неладное, уже не мог смириться с тем, что находится в этом мрачном диком отстойнике, где первой реакцией любого нормального человека на увиденное является сочувствие. Тяжело было воспринимать себя частью этого мира, но ещё большей тоской иногда накатывало чувство безысходности, поскольку, не вполне ещё оправившись от трагедии, он не мог представить себе, что где-то вовне существует другая жизнь: более правильная, разумная, интересная. Оттого он боялся здешних психов, и вся эта ватага нехристей будто подозревала в нём чужака, как бы норовя обидеть его, чем-то задеть, по мере возможности уязвить его достоинство. Во всяком случае, ни один взгляд постояльцев заведения, ни одна никчёмная, самая пустая фраза не давали повода усомниться в их враждебной сущности.